Я знаю, кто убил Лору Палмер
Шрифт:
— О каком письме вы говорили?
Яр достал письмо, расправил и протянул ей. Она потянулась надеть очки, висящие на шее, но замерла. Поднесла листок к самым глазам, и Яр заметил мелькнувшее на ее лице нетерпеливое раздражение. Она все же надела очки — торопливо, уже не заботясь о фасаде, и впилась взглядом в строчки.
— Это не все, — наконец сказала она.
— Да. Вторую половину я оставил себе.
— Там было что-то важное?..
— Нет, — солгал Яр.
Она кивнула. Будто все поняла.
— А конверт…
— Получатель —
— Рада не могла писать своему отцу, — вздохнула Надежда Павловна.
— Почему?
— Потому что я никогда не говорила ей, что ее отец сидит в тюрьме.
Яр почувствовал, что это момент, когда он должен злорадствовать. Где-то в другой реальности, он бы желчно улыбнулся. За то, что Рада не была с ней счастлива, за все ее кружева, Пруста и пирожные мадлен. Но здесь и сейчас он почувствовал только минутную горечь — так вот что пряталось под салфетками и фарфором. Просто очередная куча засохшего дерьма.
— До сих пор? — уточнил он.
— Нет, — глухо сказала она. — Он сбежал. Год назад.
— За что сидел? — ровно спросил Яр.
— Он убил ребенка. Потом сокамерника. Я взяла девичью фамилию, выписала его из свидетельства о рождении Рады… тогда везде был такой бардак… Мы переехали, я… все сделала, чтобы никто не узнал. И теперь даже журналисты не знают. — Из ее прически выскользнула невесомая заколка и бесшумно упала на ковер. Тонкая прядь медленно распрямилась, разделив надвое ее лицо. — Никто нас не нашел. Только ты… ты нашел, — она растерянно улыбнулась. — Не думай — Раду он не убивал. Это ты ее убил.
Яр почувствовал, как сжимаются кулаки, а мир тускнеет, сжимается, и только лицо этой женщины остается четким. Отстраненно почувствовал — не он их сжимает, они сжимаются сами. Надежда Павловна с отвращением посмотрела на его руки и продолжила:
— Когда она привела тебя знакомиться, я сказала, что ты сделаешь ее несчастной. Я думала, это самое страшное. А ты сделал ее мертвой. Если бы она не ночевала в той ужасной конуре, если бы не попадалась на глаза всем этим… людям…
Она всхлипнула и закрыла лицо узкой ладонью. Яр закрыл глаза, и под веками закачались бордовые волны — согретые кровью волны серой реки. И когда он открыл глаза никаких волн не было.
— Убитые девушки были из хороших семей. Из благополучных районов, — миролюбиво сказал он. — Мы с вами не похожи на них, — Яр указал на комод, с которого внимательно смотрели золотоликие святые, — и не можем знать, как все обернулось бы. Я просто принес вам ее письмо.
Надежда Павловна смотрела не него сухим красным взглядом, казалось, бесконечно долго. Потом вытащила из-под салфетки записную книжку и написала несколько слов. Вырвала листок и протянула Яру:
— Это имя человека, с которым… отец Рады близко общался до побега. Если захочешь встретиться. И если можешь… не приходи сюда больше. Никогда.
…
В комнате было душно. У Яра почти не было мебели, не было лишних вещей, только несколько этажерок с
Почему-то воздух не приносит облегчения.
С любовью, твоя Рада.
Яр задыхался, но продолжал лежать неподвижно и не моргая смотреть в желтоватый, покрытый трещинами потолок. Он знал, что нужно делать, и не сомневался, что сделает это совсем скоро, но пока — пока можно было лежать на застеленной кровати, в одежде и в обуви, глотать густой холодный воздух и слушать, как у соседей за стеной надрывается телевизор.
Телемагазин. «Набор из сорока четырех ножей… разделает даже…»
Разделать. Разделать — это хорошее слово.
«Посмотрите на эти зазубрины на лезвии! Таким ножом не годится вскрывать…»
«Пакеты, — мысленно закончил Яр. — Я знаю эту рекламу наизусть. Таким ножом не годится вскрывать пакеты».
«Глотки!»
С любовью.
Все мешалось.
Пруст. Сигаретные точки ожогов на фотографиях из морга.
Сломанные пальцы. Улыбка Глазго.
После смерти Рада улыбалась широко. Яр почти всегда вспоминал ее живой, потому что Рада — не мертвая женщина в морге, не загримированный замороженный труп в прощальном зале. Но в такие моменты он помнил ее только мертвой. Изуродованное лицо с подшитыми краями двух размашистых ран. Яр видел, где положили стежки.
Об этом не писали в газетах. И в свидетельстве о смерти. Но Яр видел, что за раны были на лицах Веты и Рады. Только Веты и Рады.
Остальным он подрезал губы после смерти, за несколько секунд до того, как разжать руки и позволить телу упасть с моста.
«Улыбка Офелии», как же. Воздух стал густым и горячим. Офелия. Твари. Будто от этого в убийствах появится красота. Будто красота придаст смерти смысл.
Как лучше заставить жертву молчать — кляпом? Угрозами?
Пусть от крика улыбка ширится от уголков подрезанных губ. Тогда никто не станет кричать.
Твоя Рада.
Пытка, принятая у шотландского отребья. У молодых подонков, решивших, что они хозяева улиц. Они одинаковы везде. Ничему не отличаются. Яр вырос среди таких людей. И среди них у него почти не было друзей, потому что он их презирал, а они его боялись.
Боялись так сильно, что так и не убили.
«А это лезвие — смотрите, как изогнуто, возьмите в руки! — предназначено, чтобы делать филе… Да, именно — срезать мясо с костей! С любых костей, давайте я покажу, как легко этим ножом вырезать корейку…»