Я знаю, кто убил Лору Палмер

Баюн София

Но она ничего не сказала, потому что давно привыкла держать при себе слова, о которых потом пожалеет.

И они пошли гулять. Долго шатались по улицам, заглядывали в редкие непогасшие окна. Лем выдумывал совершенно идиотские, но почему-то очень смешные истории, а Яна над ними смеялась и не слышала, как волны плещут об опоры мостов.

Они прошли насквозь половину спящего, укрытого клочковатым туманом города, обошли вдоль забора огромную стройку, хотя Яна предлагала забор перелезть и посмотреть, что там, и, наконец, вышли к вокзалу.

Лем умудрился купить

коньяк, и они долго стояли на перроне, наблюдая за ночными поездами и обсуждая, куда они ведут рельсы, игнорируя голос, объявлявший о том, что ведут они в Липецк, Брянск или Сызрань.

Яна пила из услужливо наполняемого складного стакана, Лем — прямо из бутылки. Ночь была холодной, засвеченной редкими размазанными огнями грохочущих поездов.

В один момент Яна залпом допила коньяк, с щелчком сложила стакан и убрала в карман.

— Мужик! Мужик, ты мне очень нужен! — закричала она, махая руками небритому мужчине в камуфляже. К огромному рюкзаку за его спиной была привязана лопата.

Яна подбежала к нему, улыбаясь, как обретенному другу. Лем явно был заинтригован и, кажется, рассчитывал на конфликт, но ей было плевать.

— Мужик, я так тебе рада! Дай гитару?

С противоположной от лопаты стороны к рюкзаку был привязан гитарный чехол. Его почти невозможно было разглядеть в темноте, но для Яны он словно подсвечивался красным огоньком и отчетливым пьяным «Надо!».

Мужчина, не говоря ни слова снял рюкзак и вытащил из чехла потертую гитару из темного дерева.

Яна, взвизгнув от восторга, опустилась на колени, прямо на мокрый, ледяной асфальт, вымочив юбку в грязной луже. Устроила гитару на коленях.

Подняла лицо к небу, позволив рыжему фонарю ослепить, выжечь все прошлые образы. Лема, поезда, Вету и ее, Яны, обезображенное ужасом лицо.

— А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам!..

Лем поморщился и отвернулся. Ну конечно. Какие слова для него главные? О небе и земле на подошвах? Для Яны главными были другие.

— … Это первый признак преступления или шизофрении!..

Один из поездов, вереница послушных темно-зеленых вагонов, уходил в темноту. Набирал скорость, звонко лязгая колесами и тоскливо подвывая гудком. Яна смотрела ему вслед, хриплым и низким голосом пела о справедливом наказании за прогулки по трамвайным рельсам. Только для этого преступления и существовало справедливое наказание.

Они гуляли до утра, встретив рассвет на мосту у реки. Густой серый поток лениво гнал мусор и ржавую пену. Под конец она уже не помнила, что говорила Лему. Рассказывала одни и те же истории, бесконечную хронику одних и тех же обид и недоразумений, в которые превратилась ее жизнь?

Он слушал без улыбки. Подавал руку, когда они спускались по лестницам, наливал коньяк, как только стакан пустел, а когда на их пути встречались лужи, которые нельзя было обойти, подхватывал ее на руки, не обращая внимания на грязную воду, стекавшую с тяжелого, мокрого подола.

Домой они вернулись в наступающем дне. Солнце осветило город, вернуло ему очертания и формы, обнажило все трещины и пятна.

Яна

сняла туфли и хотела выкинуть, утверждая, что ей глубоко наплевать на холодные лужи, чулки, которые превратятся в лохмотья, юбку, чей подол напоминал половую тряпку и мусор, которым были усеяны дороги, по которым они шли. Она была совсем пьяна и почти не соображала, что делала. Лем, усмехнувшись, зацепил ремешки ее туфель друг с другом и повесил на запястье. Накинул пиджак ей на плечи, поднял на руки и пронес весь остаток дороги. Она уснула через минуту после того, как обнаружила, что не нужно никуда идти. И перед сном, уставившись на черный воротник его рубашки, она прошептала, стремясь высказать ускользающую мысль, которая казалась ей очень важной:

— Я вижу, что ты делаешь.

— И что же? — в его голосе мелькнуло что-то, похожее на разочарование.

— Ты… думаешь, что виноват передо мной.

— Спи, незабвенная. Не ищи больше смыслов в поступках, чем там есть.

Они пришли домой к ней, не к нему, и уснули рядом, укрывшись одним одеялом. Юбку Лем с нее снял и повесил на стул. Ни к чему пачкать и без того уродливый красный диван.

Глава 3. Змеиный мед, малиновый яд

Яр давно не надеялся никого найти. Сам себе не признавался, продолжал бегать по городу как огромный встревоженный пес — лохматый, оскаленный, принюхивающийся к истаявшему следу.

Рады не было. Куда-то исчезли ее вещи — растворились, всосались в полки, крючки и взвесь домашней пыли. Ее подушка лежала мятая, ледяная, как труп.

Куда делся ее дурацкий голубой свитер, который она носила еще со школы? А где ее конспекты, записки «молоко-фарш-лампочка», косметика и заколки? Остался флакон духов, лампа, которую она дарила Яру, да забытое платье.

Еще Яр хранил в ящике под кроватью брошь в плотном пакете. Большую, стеклянную, в ореоле синих лент. Украл из тумбочки, когда последний раз был дома у матери Рады.

Оттуда вещи не исчезали, нет. Платья в чехлах висели в шкафу, на туалетном столике, под куполом прозрачной пленки, была разложена косметика. Яр сначала подумал, что это отвратительно — запирать ее память, как в покойницкие мешки, а потом понял, что вещи не могли покинуть заколдованной границы, поэтому оставались на месте. А от него сбегали, потому что он давал им свободу.

Что толку, если в итоге Рада исчезла из обоих домов. Да, сухая шуршащая полиэтиленом упаковка держит ее хорошо. Ее глаза затянуты коркой замерзших век, а перерезанное горло полно речной воды. Сломаны ее пальцы, длинные пальцы пианистки, вырваны короткие ногти в прозрачном лаке, сердце перестало биться в измятой клетке сломанных ребер, а вокруг позвоночника вьются мошки сигаретных ожогов. Яр закрывал глаза, и видел, как гаснет каждая из тех сигарет.

Рада исчезла за двое суток до того, как ее нашли в реке. Когда она не вернулась вечером, он бросился в ближайший участок, но заявление не приняли. Девчонка сбежала, подумаешь. «От такого, как ты, парень, кто угодно сбежит».