Шрифт:
Снова скрещиваю руки на груди и опускаю взгляд вниз. Благо мои ноги скрыты длинной цветастой юбкой.
В семнадцатом веке ноги и вовсе считались самой греховной частью тела. Мужчины жаждали хоть глазком взглянуть на длинную, прекрасную, изящную ножку. Гладкая белоснежная кожа очаровывала и привлекала их. Ну, а мои ноги разве что длинные и белоснежные. Но отнюдь не изящные. Они толстые. Чем выше задирается юбка, тем больше кожа походит на корку апельсина. Приходится позволять себе надевать штаны или юбки, которые закрывают колени, чтобы как-то
Золушка имела маленькую ножку. Говорят, что в оригинале сказки злым сестрам пришлось отрезать пальцы и пятки, чтобы влезть в туфельку. Мне бы тоже хотелось взять и отпилить их. Как-то в ванной эта мысль посетила меня. Но, как только ножик прорезал кожу, у меня началась настоящая истерика, а затем и сильное кровотечение. На вопрос матери «Что случилось?» элементарное «Ногти подстригать не умею».
Мне бы хотелось залезть в ванну и отрезать себе все пухлости тела. Чтобы оно наконец-то стало нормальным. Чтобы, вставая утром, мне можно было бы проводить тонкими пальцами по стройным бокам, потягиваться, немного задевая ночную рубашку и оголяя плоский живот. Однако этого не происходило и не происходит, и, какой бы Сейлор Мун мне не приходилось себя представлять, мое ворочание в кровати красивее не становилось.
Что касается головы и лица. Стоит ли говорить о веснушках, прыщах, жирной бледной коже, тонких черных волосах, похожих по структуре на солому, которые когда-то мне пришлось отстричь до плеч, повинуясь бившейся внутри меня истерике? В этот комплект входят огромные очки с толстенными линзами, которые скрывают часть прыщей.
Единственное, чем в своей внешности я горжусь, так это глаза. Они серые, почти прозрачные. Глаза цвета дождя, которые к тому же часто заволакиваются слезами. А сквозь слезы четче видно безысходность.
А руки? Руки у меня довольно длинные и, по сравнению с остальными частями тела, непростительно тонкие. Поэтому в зеркале вместо себя самой всегда вижу снеговика с руками-ветками, когда надоедает изображение рыбы-капли.
— Бред, — хмыкает Смерть, — почему не поменять все это в себе?
— Легко сказать, — Артем говорил, что нужно решать проблему только тогда, когда знаешь ее корень. Иначе решение проблемы превращается в отрубание ветвей, а не уничтожение паразита. Вроде идиот, а какими красивыми предложениями он говорил.
Корень проблемы кроется в том, что у меня нет никакого стимула, чтобы меняться. Есть люди, которые смогли преобразиться и стать прекрасными; есть люди, которые смогли полюбить свое большое тело, свои недостатки. Но у меня каждый день только отвращение.
У меня настолько низкая самооценка, что ее просто нет. Она — отражение того, что происходило со мной всю жизнь.
— И что же? — Евгений серьезен. Он смотрит на меня и внимательно слушает. Но мне страшно смотреть в его зеленые глаза. В целом в глаза мужчинам мне вообще всегда было страшно смотреть. А если мужчина был красив... О черт.
Артем
— Любовь не означает секс, — перебивает Евгений, стуча пальцами по спинке кресла.
— Как раз таки означает.
Все эти «главное — душа» дохнут, когда перед мужчиной появляется красивая женщина. Его организм так устроен, что он хочет себе сильное и красивое потомство. Оправдания вроде души придумали уродцы, чтобы не чувствовать себя одинокими.
— И что они потом делают, когда тело стареет? Когда тело полнеет? Когда красавица становится чудовищем? — спрашивает Евгений, закончив смеяться.
— Ищут другое тело. Или ухаживают из жалости и привязанности за тем, какое «любили» до этого, — отвечаю резко, но правдиво.
— Любили?! — взрывается он. Огонь ярко вспыхивает. — Любовь — это желание довольствоваться малым. Все остальное — низкие, примитивные желания...
Видимо, Харон представил себе что-то слишком уж отчетливо, потому что Смерть чуть не падает с кресла:
— Держи себя в руках!
— Я не прав?
— Не знаю. У меня своеобразный брак с Жизнью, — отмахивается Смерть, усаживаясь удобнее.
— И все равно мы знаем, что душа главнее, — настаивает перевозчик. — Просто наверху это еще не все поняли.
Внезапно мне приходится сдерживать хохот. О, моя душа от тела мало чем отличается, особенно по меркам современного общества, пропитанного толерантностью. А точнее, толерастией. Дело в том, что перед вами всеми стоит самый настоящий гомофоб. Хотя правильнее было бы назвать меня «гомохейтером», потому что окончание «фоб» означает боязнь, а у меня только ненависть. Артем, кстати говоря, толерантен. Идиот.
— И почему же так? — Евгений явно сдерживает смех, косясь на четверых ребят, ожидающих своей очереди.
— Может быть, воспитание, — пытаюсь оправдаться и тут же понимаю, что этот аргумент глуп. Мое воспитание заставляет ненавидеть не только гомосексуальные, но и традиционные отношения. Спасибо отцу.
Мама любила отца, а тот... Нет. Явно нет. До моего рождения, как мне пришлось узнать, он пил, бил мать, приводил друзей. Когда же мне пришлось родиться, то он просто свалил из дома на несколько месяцев, а после, когда кончились деньги, явился обратно. А что мама?