Ябеда
Шрифт:
Когда нам становилось тесно в моей каморке, мы совершали ночные вылазки к озеру или «голодные» рейды к холодильнику; слушали музыку из одних наушников и ждали, когда с неба упадёт хотя бы одна звезда, чтобы успеть загадать для нас бесконечность. А ещё, лёжа в обнимку на моей скромной кровати, могли часами напролёт болтать обо всём и в то же время ни о чём. Между нами не было секретов и запретных тем. Единственным, о чём всегда избегал говорить Гера, было прошлое! Я же не спешила делиться с ним своими снами…
Порой Савицкого
Сегодня всё зашло чуточку дальше. Мы проспали, а темноты поблизости не оказалось. Мне страшно представить, что испытал Гера, когда проснулся поутру, сжимая в объятиях моё обнажённое сонное тело: одно дело просто видеть меня на расстоянии вытянутой руки, и другое — утопать в осознанной близости.
— Пожалуйста, открой чёртову дверь! — В сотый раз, не жалея рук, тарабаню в ванную комнату и без сил оседаю на пол. — Хотя бы просто поговори со мной!
Меня колотит ничуть не меньше Геры. Я испугалась, сегодня — особенно остро. Таким я Савицкого ещё никогда не видела! Впервые его боль перешла в агрессию! Впервые я поняла, что бессильна!
— Тая, уходи! — отчаянно орёт Гера, безжалостно круша всё, что попадает под руку.
Я вздрагиваю и начинаю сильнее плакать. Проклинаю летние ночи-коротыши и свою зависимость от этого парня! Чувствую, как все, что мы строили последний месяц, летит к чёрту, но уйти не могу! Если нам суждено сгореть дотла в нашем безумии, то только вместе!
Конец ноября
Кабинет психолога
— Это был первый звоночек, верно?
Голос Татьяны Ивановны выдёргивает меня из прошлого.
— Думаю, Савицкий изначально знал, что «мы» — ненадолго, но ради меня отменно играл роль моего парня. В тот день лимит его терпения иссяк. Его психика не выдержала.
— Он ударил тебя?
— Нет! — неистово верчу головой. — Савицкий никогда меня не бил. Но в то утро сильно напугал. Гера был неуправляемым. Разнёс в пух и прах мою комнату. Почти не узнавал меня.
— И что, никто не прибежал на крики?
— Никто. Вы забываете, что я жила на отшибе.
— Гера открыл тебе дверь ванной? — осторожно интересуется психолог.
— Нет. — Я снова возвращаюсь мыслями в тот день, ставший началом нашего конца. — Я просидела в его спальне до вечера, но Савицкий не вышел.
— Вы говорили?
— Очень мало. Гера тогда долго молчал, я тоже. Понимала, что действую на него, как красная тряпка на разъярённого быка. Его срыв что-то сломал тогда в нас обоих. Не знаю. Наверно, мы просто очень быстро добежали до финиша. Нашего финиша.
Июль
Дом Мещерякова
Уже несколько часов мы сидим по разные стороны двери, максимально близко и в то же время невозможно далеко. Между нами — кусок деревяшки и мучительная тишина. Я не совру, если скажу, что слышу, как бешено бьётся сердце Геры, как нестерпимо громко вопит его душа. Я хочу помочь— ему, нам, себе. Растворить чёртову боль в любви. Вернуть на место улыбки и наши нежные поцелуи. Но что-то внутри — наверно, отравленная ещё Турчиным интуиция — настырно шепчет, что мы обречены.
За окном начинает смеркаться. Моё любимое время суток. Ещё вчера я бы сгорала от предвкушения скорой встречи с Герой, но сейчас понимаю: отныне темнота бессильна. Тело ноет от неизменной позы, в горле пересохло от беспрерывных слёз, голова гудит, мысли спутаны. Но самое страшное — от них не сбежать. Некуда.
Чувствую, как веки наливаются свинцом, а измученное сознание порывается спрятаться в мире грёз. Глупое! С недавних пор сны — моё проклятие, мой главный страх!
Мы с Герой словно поменялись местами: его кошмары рядом со мной канули в Лету, зато мои сны оживают наяву. Не проходит ночи, чтобы я не вспоминала прошлое, с каждым новым сновидением всё ближе подбираясь к эпицентру боли.
— Поговори со мной! — тихо прошу, упираясь лбом в бездушную деревяшку. Я до дрожи боюсь закрыть глаза. Чувствую, что проснусь другим человеком, и только Гере под силу удержать меня на краю пропасти. Правда, Савицкий не спешит протягивать мне руку.
— Прости меня! — спустя вечность произносит он.
Голос Геры дрожащий, обречённый. Таким голосом не клянутся в любви — им прощаются навсегда!
Судорожно зажмуриваюсь: лучше сон и обрывки воспоминаний, лишь бы вместе, рядом, навеки!
— Я только и умею, что разрушать тебя, Тая! — Шёпот Савицкого пронзает меня насквозь. Я снова начинаю дрожать — от слёз, от боли, от понимания, что Гера прав.
— Открой! Пожалуйста! Впусти меня!
Крепче прижимаюсь к бездушной двери. Мне нужно быть ближе. Я хочу к моему Гере.
— Мы справимся, слышишь? — С размаху ударяю кулаком в дверь. С какой-то невыносимой горечью вспоминаю, как ещё вчера тонула в безграничном счастье, и отказываюсь верить, что оно было всего лишь иллюзией.
— Я больной ублюдок, Тая! — никак не облегчает моих страданий Савицкий. Я слышу его дыхание, вязну в любимом голосе, как в непроходимом болоте, чувствую даже через дверь родное тепло. — Я неизлечим, и однажды ты это поймёшь! И я боюсь, что будет поздно!
— Мы найдём выход, слышишь? — Голос мой дребезжит надорванной струной. Я так хочу достучаться до Геры, но всё напрасно.
— Я люблю тебя, Савицкий! — вою в замочную скважину, не в силах признать, что это конец.
— Это не любовь, Тая! — бьёт он словами в самое сердце. — Это болезнь!