Яблоко Купидона (сборник)
Шрифт:
– Ах, мадам, – защебетала модистка, – платье сшито по последней парижской моде.
Барыня задумалась.
– Впрочем, ладно… Раз – по парижской… Но всё же – смело.
Соня же была очень довольна своим внешним видом.
– Маменька, как вы думаете: какую причёску мне сделать?
– Надо посоветоваться с моим парикмахером, – сдержанно ответила Агриппина Леонидовна и достала из коробки атласные бальные туфельки.
– Вот душа моя, примерь.
Соня надела туфельки, они пришлись как раз в пору. Венский каблук был не
Маменька одобрительно кивнула и протянула дочери длинные, почти достигающие локтей, перчатки.
– А что ты на это скажешь? – улыбнулась она.
Соня, не скрывая восторга, схватила одну перчатку и пыталась её надеть. Модистка поспешила на помощь.
– Ах, мадемуазель Софи, – продолжала она называть юную барышню на французский манер, – справиться с этим туалетом не легко.
Наконец туалет Сони был закончен.
Мадемуазель Лили не преминула высказаться:
– На шею хорошо бы надеть нитку жемчуга.
Сонечке понравилась эта идея:
– Да, маменька, непременно!
Агриппина Леонидовна замялась:
– Душа моя, весь жемчуг я отдала Лизе.
– Как? Почему? А я? – возмутилась юная прелестница.
– И тебе что-нибудь подберём. Скажем, у меня есть прекрасное золотое колье с кораллами, серьги и браслет. Под нежный цвет персика – просто чудесно!
Мадемуазель Лили, осознав свою оплошность, тот час затараторила:
– О, кораллы! Это дивно! Шарман!!!
Вечером того же дня, когда предбальная суета улеглась, Соня уединилась в своей комнате. Она достала из потайного ящичка заветную шкатулку, открыла её – прямо поверх её скромных девичьих украшений лежал гранатовый перстень. Почти три года она не прикасалась к своей драгоценности, опасаясь, что вредоносная сестрица непременно подглядит и раскроет секрет.
Теперь же Соня взяла перстень и надела на средний палец правой руки: он пришёлся впору. Девушка истолковала это как знак свыше, решив, что непременно произведёт впечатление на теперь уже – поручика Сергея Воронова, и тот престанет считать её своей маленькой глупенькой кузиной.
Соня припомнила последний визит поручика в их дом. Да, что и говорить, воспоминания были не из приятных. Лизка, словно нарочно провоцировала младшую сестру, всячески старалась завладеть вниманием Сергея, увы, и это ей успешно удалось. Соня тогда обиделась, и чуть не расплакавшись, накинула шубку и гордо удалилась в сад. Она брела по главной аллее, которую садовники постригали на английский манер, и кусты принимали форму то животных, то геометрических фигур.
По середине аллеи возвышалась статуя Венеры, по крайней мере, все обитатели дома Бироевых считали, что она таковая и есть. На самом же деле Венерой сию обнажённую «даму» назвал некогда модный скульптор Тимофей Нестеров, лет так тридцать назад украсивший своими псевдо-греческими и псевдо-римскими творениями многие московские дома.
Соня также слышала, что прототипом Венеры послужила некая крепостная красавица, в которую скульптор был безумно влюблён и даже выкупил из крепостной зависимости. Девушка вздохнула, подошла к статуе и начала внимательно её рассматривать, словно впервые в жизни. Невольно Соне показалось, что Венера ей сочувствует.
– Раз ты – Венера, богиня любви, то помоги мне! – взмолилась обиженная барышня. – Хотя, что ты можешь, – она расплакалась и пошла прочь, всё более отдаляясь от богини любви.
В этот день Елизавета ликовала: её младшая сестрица обнаружила-таки свою слабость по отношению к Сергею, впрочем, как и обычно. После случая с гаданием Лиза не преминула съязвить сестре или сказать что-нибудь обидное. Соня обижалась и плакала украдкой в своей комнате, но маменьке не жаловалась.
Теперь же приближался заветный бал: уж она-то сумеет найти своего суженного. Соня постоянно гнала от себя мысль о том, что он должен быть одноглазым. Вот и сейчас, девушка старалась думать только о Сергее – предмете девичьих грёз.
Глава 2
И вот настал долгожданный день. Сонечка пробудилась ото сна рано, едва забрезжил зимний рассвет. И чем светлее становилось за окном, тем больше её охватывало волнение. Наконец около девяти часов в спальню, по обыкновению, вошла Марфуша.
– Подымайтесь, Софья Николаевна. Пора умываться, завтракать да прихорашиваться. Да барин велели уж карету закладывать, до имения графини Преображенский путь не близкий. Да и намело снегу нынче ночью, думаю: карета не проедет, сани придётся перезакладывать.
– Сани, это же прекрасно! Доедем с ветерком!
– Ох! Барышня, чего вы радуетесь-то?! Щёки-то пообморозите, вон какой мороз разыгрался, аж трещит!
– Не волнуйся, я накину поверх меховой шляпки шерстяную вязаную шаль. А как там моя сестрица? – поинтересовалась Соня, как бы невзначай.
Марфуша ответила:
– Уж перед зеркалом крутиться. И разговоры всё об одном…
– Сергее Воронове, разумеется!
Горничная кивнула.
– Ну, мы ещё посмотрим: чья возьмёт! – решительно заявила Соня, вскочила с кровати, уставила руки в боки и начала расхаживать по спальне босиком, в одной ночной сорочке.
– Софья Николаевна, вы хоть тапочки наденьте! Простудитесь! Камины как не топи, всё равно прохладно… – Марфуша подала тапочки барышне, та соблаговолила опустить в них ножки.
– Ах, какова Лизка! Вредная злыдня! – возмущалась Соня.
– Барышня! – обмерла Марфуша от таких слов в адрес Елизаветы Николаевны.
– Такая она и есть! Всё из-за вредности своей не может успокоиться: видите ли, раз она – старшая, стало быть, все кавалеры – ей! Не бывать этому!
Марфуша приготовила кувшин для умывания. Соня же не прореагировала и продолжала метаться в праведном гневе.