Яд-шоколад
Шрифт:
— Феликс у нас не может как все, он особенный, — сказала Мальвина. — Особенным нелегко. Вот послушайте, что пишет Михаил Кузмин о людях особенных.
— Кто? — недоуменно спросил Гущин.
— Михаил Кузмин — поэт Серебряного века. Моя следующая лекция о нем. На составные части разлагает кристалл лучи — и радуга видна… Я вышел на крыльцо — темнели розы и пахли розовою плащаницей. Закатное малиновое небо чертили ласточки… и пруд блестел…
Катя взглянула в окно — ласточки чертят небо… А дальше — озеро.
— Это прямо ваш пейзаж, — сказала она. — При чем
— Порой, когда готовишься к очередной лекции, такие ассоциации возникают поразительные, — Мальвина Масляненко взмахнула томиком поэзии Серебряного века. — Непрошеные гости сошлись ко мне на чай. Тут, хочешь иль не хочешь, с улыбкою встречай. Забытые названья, небывшие слова… От темных разговоров тупеет голова…
— Мы к вам по официальному делу, уважаемая, — объявил Гущин. — И не надо тут ерничать.
— А кто ерничает? — улыбнулась Мальвина. — Это Кузмин.
Улыбка осветила и украсила ее лицо. И тем не менее Катя отметила — Мальвина не очень похожа на своего брата Феликса — совсем другой тип внешности. Он парень, однако — хрупкая, тонкая кость, а она — женщина — кость широкая, а это значит, что к сорока годам начнет полнеть, раздаваться вширь в бедрах.
— «Форель разбивает лед», — сказала Катя. — Ваша лекция об этой поэме Кузмина?
— Да, меня тут посетила идея, что он — единственный настоящий трубадур в русской поэзии в смысле ассоциации со средневековыми трубадурами. Только вот он воспевал очень странную любовь, — Мальвина взвесила томик стихов на ладони. — В широкое окно лился свободно голубоватый леденящий свет…
Катя снова взглянула в окно — то ли облачность затянула майское небо в мгновение ока, то ли холодом дохнуло — в комнате внезапно стало сумрачно и одновременно светло.
А потом она поняла, в чем дело — Феликс выключил зажженную настольную лампу, стоящую на антикварном комоде у двери. И остался лишь дневной свет.
— Зеленый край за паром голубым… Исландия, Гренландия и Туле… зеленый край за паром голубым… И вот я помню — тело мне сковала какая-то дремота перед взрывом. И ожидание, и отвращение. Последний стыд и полное блаженство, а легкий стук внутри не прерывался, как будто рыба бьет хвостом о лед, — Мальвина закрыла книгу. — Это ведь сердце так стучит, сердце в груди. На мой взгляд, самое точное описание физической любви.
— Сестра, у них от тебя пухнет голова, — сказал Феликс. — Они не твои студенты, ты что, разницы не видишь?
— Я различаю разницу, а ты… не богемских лесов вампиром — смертным братом пред целым миром ты назвался, так будь же брат!
Катя слушала с великим интересом. Мальвина — старшая словно дразнила брата, виртуозно вставляя стихи Михаила Кузмина, точно это была ее собственная речь. И это сравнение с вампиром — она словно угадала Катины мысли!
— Я думаю, студентам нравятся ваши лекции.
— Трудно угодить, приходится выдумывать порой бог весть что, такие ассоциации, такие парадоксы. — Мальвина взяла из коробки еще одну конфету. — Студенты сейчас такие умные стали, ничем их не проймешь. Вот и подбираешь разные фишки. А вы… вы ведь не следователь, правда? И не сыщик?
— Нет, я…
— Как видно, вы вовсе не игрок, скорей любитель или, верней, искатель ощущений. Но в сущности здесь — страшная тоска… однообразно и неинтересно… У нас здесь… дома…
— Я работаю в Пресс-центре ГУВД области, я криминальный журналист, — сказала Катя. Она уже потерялась — где стихи Кузмина из поэмы, а где слова ее собеседницы, которая говорила стихами наизусть.
— Как интересно, вы, наверное, про Родиошу статью собираетесь писать? Странно, что до сих пор про него фильма не сняли, не показали по телевизору всю эту историю, как он убивал людей.
— Мальвина, Феликс, идите к себе!
Это произнес звучный властный женский голос в тот самый момент, когда дверь в дальнем конце комнаты распахнулась и высокая дама в черном домашнем кимоно вошла в комнату.
Кимоно — настоящее, японское, тяжелого шелка.
Дама — светловолосая, с модной стрижкой. Катя сначала даже не поняла, сколько ей лет, отметила лишь, что она чрезвычайно эффектна.
А потом из открытой двери потянуло сквозняком, и возник этот запах — прокисших сладостей, шоколада и еще чего-то тяжелого, приторного. Странное смешение приятного и неприятного аромата.
Феликс посторонился, пропуская сестру, направившуюся вон из комнаты по приказу матери Веры Сергеевны Масляненко. Проходя мимо Кати, Мальвина дотронулась до ее плеча — легонько, точно подбадривая, как новообретенную подругу:
— Теперь она внимательно и скромно следила за смертельною любовью, не поправляя алого платочка, что сполз у ней с жемчужного плеча…
На плече Кати — пашмина, она взяла ее в это утро вместо кофты и куртки, набросить на плечи, если вдруг день захолодает.
— Мальвина, Феликс, я жду, и люди ждут, они пришли ко мне по делу. Вы тратите их время. Оставьте нас. Прошу меня простить за то, что и я заставила вас ждать, я не очень здорова сегодня. Устала как черт. Только вчера вернулась из Петербурга, — обратилась к Гущину и Кате Вера Сергеевна Масляненко.
Ее дочь и сын ушли.
Катя разглядывала Веру Сергеевну. В глаза бросались две вещи — она гораздо старше своей сестры Надежды, она очень следит за собой, и лицо ее до сих пор хранит следы невероятной, редкой красоты. Уж на что мать Родиона Шадрина Надежда поразила Катю своей внешностью, но эта его тетка…
Катя вспомнила актрису Тамару Макарову в роли Хозяйки Медной горы. И награждает же природа женщин такой красотой!
— Что случилось? — тревожно спросила Вера Сергеевна. — Почему к нам снова полиция? Столько времени прошло. Что-то не так с моим племянником? Он сбежал оттуда, где вы его держите, да?
— Родион, ваш племянник, из Орловской психиатрической больницы специального типа не сбежал. Но сегодня вечером его оттуда привезут в Москву, мы этапируем его. Он признан невменяемым и недееспособным, поэтому по закону я обязан известить об его этапировании его близких. Вы можете сообщить вашей сестре, Вера Сергеевна, — сказал Гущин.