Яд вожделения
Шрифт:
– Что проку в любви? – сказала она глухо. – Любовь – птица, сердце – клетка. Пока сидит птица в клетке, все стены источит клювом своим. Боль, мука! Нестерпимо… Но стоит лишь клетку отворить, выпустить птицу – и сердце пусто, и только тогда понимаешь, что мучение было счастье. А воля, которой ты птицу предаешь, ей не надобна. Летит бог весть куда… крылья ломает, но в клетку не воротится. А сердце рвется, так рвется…
Сначала она знала, что хочет сказать, но боль скрутила, и Алена уже говорила, что в голову взбредет, не слыша, не понимая себя. Слезы жгли глаза, она порывалась вытереть их, но почему-то руки были как бы скованы, она ими шевельнуть не могла. Кое-как проморгавшись, увидела, что их держит Аржанов.
– Послушайте, –
Алена глядела на него с изумлением:
– Да к чему… к чему это, сударь?! Фриц уже мыслями дома, а Катюшка… что Катюшка! Хочет с ним ехать, ну так пускай! И бумаги дорожные им выправили, и все вещи собраны.
– Вещи? Бумаги? – выкрикнул Аржанов, не заботясь, что на них оглядываются. – А ты? А сердце твое? А Фриц?
– Какой Фриц? Да век бы его не видела! Пусть едет! Пусть в прах рассыплется! Сердце мое – где ты! – отчаянно прошептала Алена, с тоской вглядываясь в его лицо. Только сейчас она разглядела, какое это лицо исхудалое, измученное… – Ты – мое сердце. Понимаешь? Да только на что я тебе?
– На что? – хрипло пробормотал он. – На что?.. – И, не отпуская рук, повлек, потянул ее к себе, так что они вдруг сошлись грудь с грудью, глаза в глаза… Оба враз медленно опустили ресницы, словно невмочь было перенести то, что открыло им слиянье взглядов… и, вздрогнув, испуганно отпрянули друг от друга, когда мимо огромными прыжками промчался государь, волоча за собою хохочущую жену и выкрикивая громогласно:
– Англез! Англез с фигурами! Пляшем! Все пляшем!
Меншиков, румяный, веселый (веселье любимого государя было тем кресалом, которое высекало искры из его верного сердца), припрыгивал следом, да так, что Дарья Михайловна, которую передал ему Петр, не поспевала за мужем.
– Танцы, господа! Англез с фигурами! Кто во что горазд! – завопил Александр Данилыч благим матом. – Все в пары!
Алена успела увидеть, как расширились его лихие синие глаза при виде ее рядом с Аржановым, при виде их сцепившихся рук, – а затем Алексашка поскакал дальше, обращая свои крики словно бы ко всем, однако Алене чудился в них особый смысл:
– Господа кавалеры! Крепче дам держите, коли склонность взаимную почуяли! Не то налетит бес вроде меня, напроказит, накуролесит! Бесу – веселье мимолетное, а вам слезы! Крепче держите, коли бог послал счастье, не отпускайте своих красавиц!
Аржанов наклонился к Алене, еще крепче стиснул руку.
– Никогда не отпущу, хочешь? – быстро, шало спросил он, а когда Алена без раздумий выдохнула в ответ: «Да!», на мгновение облегченно прикрыл глаза. И не успела Алена удивиться, что он еще мог – он! – сомневаться в ответе, как Аржанов увлек ее в хоровод танцующих.
Ах, как теперь благодарила Алена Катюшку за то, что подруга заставила ее поглубже запустить руку в кошелек Фрица! Какой необычайно нарядной, великолепной показалась она себе вдруг! Каким счастьем оказалось ловить взгляды дам, перебегающих с сияющего лица Аржанова на светящееся лицо Алены, а потом на ее наряд! Ох, какое платье, какое… Шнурованье, щедро расшитое жемчугом, было бледно-золотистым, как и блонды, легким облачком клубившиеся по краю декольте. Лиф шелковый, легкий, слегка травчатый золотистыми нитями, с золотой лентою вместо пояса. Он расходился на груди, а юбка была сплошная, очень тяжелая и пышная, но без всяких фишбейнов. Ее сшили из травянисто-зеленой тафты с золотыми и серебряными, а кое-где даже мрачно-красными цветами. Внизу юбку украшала широкая волна жесткой золотой фалбалы. Чудилось, будто Алена стоит на золотом постаменте. А волосы были убраны золотыми и жемчужными нитями – тонкими, едва заметно проблескивающими в пышных русых волосах…
Государь потанцевал немного, снял парик, нахлобучил его опять на хозяина – и объявил, что устал, уходит «полежать», запретив, однако, гостям расходиться. Сказать по правде, ни у кого и в мыслях такого не было! Прибыл генерал-прокурор Павел Петрович Ягужинский – душа всех ассамблей и балов – и, как всегда, увлек общество своей неистощимой веселостью. Танец, раз начавшись, уже не прекращался: один плавно перетекал в другой. Ягужинский начал с англеза, потом перешел в польский с пируэтами. Затем составился новый танец, причем опять прыгали и делали разные забавные фигуры.
Где-то в глубине Алениной души то и дело вспыхивало опасение, что, если танец кончится, Аржанов отпустит ее руку, а потому она с увлечением подхватывала всякое па.
По счастью, угомону на Ягужинского не было. Не находя новых фигур, он поставил всех в общий круг и предоставил своей даме, госпоже Лопухиной, начать танец, который все по порядку должны были повторять за ней, с тем, чтобы кавалер следующей пары выдумал что-нибудь новое, ближайший к нему – так же, и далее до последней пары. В числе многих выдумок были следующие: Лопухина, потанцевав в кругу, обернулась к Ягужинскому, поцеловала его и потом стащила ему на нос парик, что должны были повторить между собой все кавалеры и дамы. Надо ли говорить, что и Алена сделала это, и только она одна знала, что никогда по доброй воле не оторвалась бы от твердых губ Аржанова… По счастью, какой-то кавалер, сделав перед своей дамой реверанс, поцеловал ее: в воздухе тут же воцарилось звучное чмоканье, а Егор коротко, яростно впился в губы Алены – и тут же отпрянул с несчастным выражением лица. У нее кровь стучала в висках, так, что ехидный смешок Меншикова, мелькнувшего где-то рядом, ей, наверное, просто послышался… Некоторые пары, потанцевав в кругу, начинали пить за здоровье общества, другие прыгали, третьи нюхали табак – словом, всяк делал то, что ему подсказывали его находчивость и остроумие. Алена обмирала при мысли, что сделает Аржанов, когда настанет их черед, однако сего не случилось – бог весть, к счастью, нет ли.
Ягужинский, выдумщик, связал все пары носовыми платками и шарфами и начал водить веселую вереницу с собой по всему дому: по этажам, на чердак, в сад…
Где-то на боковой лестнице в глаза Алене бросилась толпа слуг, помиравшая со смеху, глядя на забавы господские. Среди хохочущих лиц одно поражало своим выражением: лицо Леньки. Бледное, вытянутое, с потемневшими, испуганными глазами. Увидев, что Алена смотрит на него, Ленька замахал руками, не то желая остановить ее, не то сказать что-то, однако вереница танцующих в это время пустилась бегом, и Алену увлекло вперед.
Она оглянулась – Аржанов шел следом, не сводя с нее глаз. От сердца сразу отлегло – и тем ужаснее показалось ей внезапное явление Катюшки, громогласно объявившей, что, поскольку утром им с Фрицем ехать чем свет, сейчас уже пора возвращаться домой.
Рука Алены была мгновенно отпущена, однако Аржанов смотрел так тоскливо, что Алена поняла: ничего не потеряно, и, расставаясь сейчас, они непременно увидятся завтра. Она попыталась сказать ему об этом взглядом. Он улыбнулся. От этой улыбки можно было сойти с ума. От этих прищуренных глаз… Только теперь, омытая весельем вечера и нежностью Егора, Алена осознала, в какой беспросветной тоске жила все время с тех пор, как нашла его – и потеряла. Она уверяла себя, что отныне все будет иначе, но сердце все же падало, болело, когда Катюшка уводила ее, когда заталкивала в карету.