Яга Абыда
Шрифт:
– Это кто? – шёпотом спросила Ярина.
– Гляди в оба, сама увидишь, – прошептала в ответ Абыда, опускаясь на колени рядом с ученицей, беря её за плечи. – Внимательно смотри. Что сейчас не поймёшь – потом, потом почувствуешь. Узнаешь…
Совсем близко мелькнули силуэты лебедей и лазоревок, а следом упала ночь, и звёзды россыпью покатились по небу, кружа голову. Ярина оглянулась и поняла, что сидит на своей лежанке на печке, привалившись к окну. А за ним, за ледяным слюдяным квадратом, – десяток старух. Два десятка… Сто… Много-много…
Все они сидели у самой воды, у разлившейся
По очереди, медленно, все разные, все, как одна, похожие, древние старухи поднимали чашки, делали по глотку, вновь застывали неподвижно, глядя в реку. Ярина приникла к окну, вгляделась в тёмную речную гладь, но поначалу не увидела ничего, кроме отражений звёзд и склонившихся к воде рябиновых веток. Хотела уже отвести взгляд, но в последний миг, на излёте, ухватила картинку и уже не смогла оторваться: в глубине, под искрящейся зыбью, мелькнула лодка, за ней выросла на далёком берегу деревня, следом поднялся лес – чужой, незнакомый, совсем редкий, подступивший светлым березняком. Тут и там мелькали фигуры, поблёскивал костёр. «Как так? Костёр в реке…», – растерянно удивилась Ярина и вдруг увидела ещё дальше, проникла взглядом в самую глубину, в которой поплыли по речной воде три цветка: лиловый мак, золотая купальница да белая незабудка. Нахлынуло, опьянило, ослабли ноги. Ярина, тяжело дыша, отвернулась от окна, навалилась животом на горку подушек и закрыла глаза. Жгло под веками, прыгали серебристые, маковые искры.
С улицы донёсся шёпот – то ли ветер, то ли листва, то ли речной плеск. Ярина хотела открыть глаза, но веки налились тяжестью, сердце билось быстро-быстро, и чудилось, что она бежит в гору по лугу, усеянному незабудками, а впереди, на самой макушке холма, розовеет мак, и прямо над ним всходит солнце. Надо успеть, сорвать, пока не поднялось солнышко выше маковой головы. А иначе что-то страшное, что-то тёмное случится, покачнётся лес…
«А что мак? – успела подумать Ярина. – Мирный цветок. Вот если б папоротник… Но мак-то почему, мак-то что?»
Мысли путались, ноги оплетала трава, сонный морок кутал луг в тёплую пелену. Ярина сама не поняла, как уснула. А когда проснулось, через молодые берёзовые листья светило весёлое солнце, вжикали зеленушки и стучал по груше чёрный дрозд.
– Говорят, если съест косточку яблоневую – умрёт, – произнёс знакомый голос. Ярина вскинула голову и чуть не стукнулась о присевшую на угол лежанки Ягу. – Поёт звонче соловья, и ловкий, и гнездо вьёт какое ровненькое. А вот посмотри, одной косточкой можно погубить.
– Где же он косточки находит? – пробормотала Ярина, чувствуя, как наливается чугуном, едкой мышиной болью затылок.
– Кто его знает, – непривычно миролюбиво ответила Абыда, проводя сухой рукой по Яриной голове. – Поднимайся, умывайся, Яринка. Нечего лежеботничать.
Головная боль заворочалась недовольным зверем, но, повинуясь холодной ладони, растаяла без следа.
– Птичка сама никогда дурного не съест. Если только запутается совсем или заставит кто. Вставай, Яриночка.
Ученица Яги слезла с печки, одёрнула сарафан. Плеснула из корыта в лицо. Сон свой забыла, забыла накрепко до тех пор, пока не понадобилось вспомнить.
Глава 3. Ломоть сердца
Они таились повсюду: за подушками на печи, под лавкой, на узкой приступке у слюдяного окна. Качали головами со столбиков у порога. Выглядывали из-за самовара. Блестели, прячась в погребе, смоляными глазами в щели половиц.
– Кто это? – тихонько спросила Ярина. – Смотрят…
– Куколки мои, – проворчала Абыда, роясь в сундуке и вытаскивая драгоценное барахло. На лавке росла гора лоскутков, пялец, шкатулок; словно змеи, выползали из ящиков изумрудные нити, выкатывались похожие на румяные репки клубки, по избе разносился сухой и сладкий запах мыла и трав.
– Живые они? – спросила Ярина, беря в руки жёлтый клубок.
– А как же. Чем больше на них глядишь, чем больше о них думаешь – тем они живей. Ты на них с ночи косишься, вот они по избе разбежались, подмигивают.
– Не пугай, – шёпотом попросила Ярина. Прижала клубок к груди. – Не пугай, пожалуйста.
– Я пугаю? Ты их сама боишься, глазастая. Куколки мои тебе ничего дурного не сделают, а когда-нибудь и твоими станут. Но любая вещь страшной делается, когда сам её бояться начинаешь.
– А всё-таки жуткие. Глаза у них… как огни в лесу.
– Вот перестанешь бояться – глаза и погаснут, – усмехнулась Абыда. – Да и некогда тебе бояться, сейчас вышивать начнём. Бери иглу. Бери нитку. Натягивай… Вот так обрывай. Куда руками лезешь? Колдовством! Колдовством рви!
– Как колдовством?
– Как чувствуешь. Тяни!
– Да как?
– Как чувствуешь! Натяни! До предела натяни, будь сильней, чем нитка!
Застучало в ушах; раскалилась иголка в пальцах. Ярина взвизгнула и выпустила её. Игла ударилась об пол, и в тот же миг гулкий, тугой звон пошёл на весь Лес – будто не стружка железная щёлкнула о деревянные половицы, а чугунный шар ударился о ледяной металл. Всё затихло: птицы, кроны, ветер, зверьё, земля.
Лопнув, порвалась нитка.
– Тишину запомнила? – спросила Абыда как ни в чём не бывало. Вспотевшая, взъерошенная Ярина медленно подняла глаза. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет через горло и покатится, подпрыгивая. – Такая бывает, когда нарушается Равновесие. Только длится не мгновенье, а долго, долго.
Ярина подула на пальцы. Тихо переспросила:
– Равновесие?
– Хтонь и Лес сколько стоят, столько в Равновесии держаться. Но если что на одной стороне перевесит – другая пошатнётся. И всему порядку конец.
– А что может перевесить?
– Мало ли что. Знаки, кровь. Ворожба. Злоба. Да и добро тоже. Но это ты потом узнаешь, позже. Рано о таком думать, пока ничему толком не научилась. Ты пока лучше подумай: почувствовала хоть, как нитку порвала? Поняла?
– Само…
– Само! – передразнила Абыда. – Чутче надо быть, прислушиваться надо к себе, к рукам, к душе, к воздуху, к тем, кто близко, к тем, кто далеко. Ко всему вокруг прислушиваться нужно, каждую минуту. Такова наша, Яг, доля. Ну! Послушай себя! Эхо-то хоть должна услышать, если не совсем бестолковая.