Яга Абыда
Шрифт:
Стоило его увидеть – и больше не хотелось раскинуть руки, обнять всё кругом. Ярина подпоясывалась покрепче, надвигала на самые брови тёплый платок. Не торопясь шла к избушке – хотела и не хотела вместе.
– Вот и цветы поутру так же, – вырывала из зимних мыслей Яга. – Сначала рады-радёшеньки солнышку, небу. А потом узнают, что в мире не только солнце, но и ветер, и зной, и дожди, и зверьё, и чёрствые руки. А делать нечего: ты цветок – значит, тебе раскрываться положено каждое утро. Легко ли?
Ярина кивала, раздумывая. Никак не могла понять, отчего так не хочется всякий раз возвращаться из леса. Пока сидит в избе,
Но как не прийти? Абыда такую баню устроит, что сама к Мунчомурту плакаться побежишь. Впрочем, Яга никогда без дела не грызла, не костерила. Да и по делу всё чаще спускала, пальцем только грозила – худым-худым, перстни на нём друг о дружку стучат, гремят, как сухие волчьи уши над дверью.
– Муравей мал, да горы рыхлит, – добавляла Яга, подбадривая. Через плечо кивала печке: мол, пора, разогревай кортчал 23 , скоро спать ложиться. А катушка с распутанной нитью становилась толще, куделя худела – хоть едва-едва, незаметно, а всё же становилась тоньше вечер за вечером. Много прошло недель, метели улеглись в снежные норы, отзвенела капель, высыпали хрупенькие, искристые ландыши, прежде чем вся нитка распуталась. Но вот наконец последний виток сделала Ярина, а у Яги в пальцах осталась одно эхо. Абыда развела руками, улыбнулась:
23
Кортчал (удм.)– кисель из овсяных отрубей.
– Джечь 24 , Яринка! А говорила: не смогу. Ну, пошли киселём вечерять.
В честь того, что всю куделю размотали, Абыда сверху кортчала наложила сливок – сладких, пышных, таких, что не падали даже, а отдавали, несмотря на раннюю весну, спелой клубникой.
Усталая, довольная Ярина уснула, будто убитая. Яга убрала куделю в сундук, поправила на ученице одеяло. Вздохнула:
– Спи. Лес и Царевны с тобой.
***
Зоревало солнце.
– Ухожу. Ты за главную в избе, – щурясь на лучи, предупредила Абыда.
24
Джечь (удм.) – молодец, хорошо.
Ярина покладисто кивнула, перебирая пуговицы: раскладывала фиалковые и алые в одну горсть, серебристые и белые – в другую, золотые – в третью. Улыбнулась, крутя перед собой мелкую прозрачную пуговку, глядя на неё на свет:
– Красивая какая. Красивей всех.
– А то, – согласилась Яга, стаскивая с крючка шубу. Надела на платье длинное, до пояса, монисто, завязала красный платок. – Только пуговицей этой не вздумай коню в лоб бросить, как той травой.
– Ты тоже красивая, – улыбнулась Ярина, оглядывая Абыду. Яркая, раскрасневшаяся, словно бы выше ростом, Яга показалась молодой и нарядной. – Всегда бы ты так одевалась.
– Не для красоты наряд, – отрезала Абыда. Сняла со стены посох, обхватила пальцами круглый янтарный набалдашник. Постояла, помолчав. Угрюмо велела: – Кто спросит – за паутиной ушла для заветной вышивки. Отвернись, глазастая.
Ярина послушно повернулась спиной, поглаживая пуговицу.
Заскрипело, заухало, стукнула дверь. В избу ворвался ветер, прошёлся, вздув занавески, залетел в рукава, пробрался под сарафан, до самого сердца. Ярина чихнула. Не удержалась, обернулась прежде, чем успела подумать, что делает. Спина Яги в чёрной шубе, ставшей вдруг, как атласное платье, мелькнула и пропала. Звякнуло монисто. Ярина сузила глаза, вглядываясь в то, что за чёрной дверью, но увидела только, как ёлки качаются и прыгают мелкие огоньки. Вдребезги раскрошило вихрем крепкую лавку, слизало с приступки бутыльки и крынки.
Вмиг вытянуло все мысли. Толкнуло ледяным вихрем в грудь, всё внутри сковало морозным ужасом. Сердце застрекотало: тук-ту-ру-тук. Далеко-далеко звенело ещё монисто; вскоре и оно умолкло, и Ярина осталась одна наедине с холодом. Глядела остановившимися глазами, как захлопывается чёрная дверь, плотно подходит к стене створка.
А потом лёд и чернь вырвались изнутри и снаружи, заволокли всё. Всё погасло, и сердце остановилось. Долго ли, коротко ли сидела Ярина в бархатном пустом мешке, где не было ни зимы, ни осени, ни утра, ни дня, ни смеха, ни страха, только вечная ночь. А когда полоснуло по глазам светом, обнаружила, что сидит на поваленной ветке в душистых травяных волнах, справа золотится закат, слева уже высыпали звёзды, и краски – яркие-яркие, и дышится легко, глубоко, сладко. Услышала, как запела тонко и ласково птица – так, как никакая другая, кроме вещих, не поёт. Вспомнила, как Яга говорила: в травяные дни Сирин кличет порог лета.
Руки дрогнули, пяльцы соскользнули с колен, упали в траву. Ярина спрыгнула с ветки и босыми пятками ударилась о землю. Опустила руки в травяные волны, чтобы нашарить пяльцы, и тогда-то услышала окрик:
– Силой ищи, не руками! Сердце Ягу никогда не подводит!
А после, когда вернулись в избу, Абыда перед самой полуночью показала пальцем на чёрную дверь:
– Помнишь, что это такое?
Ярина качнула головой, затянула пояс потуже – пробрало невесть откуда крепким весенним холодом.
…Под рассвет, в самом сладком сне, привиделось, что в гости пришёл Кощей. Хотела встать, поздороваться, но не было никаких сил сорвать облепившую дремоту. Тепло, мягко лежалось на печке, стукали в полутьме чашки, урчал, разогревая Бессмертному перепечи, котелок. Препиралась с лавкой Яга: новая лавчонка никак не желала пускать на себя костлявого Кощея.
– Три луны не узнавал ничего, ничего не помнила, – шептала Абыда, пока гость причмокивал чаем. – Я и отварами, и травами, и ладонь на месяц молодой клала, и к Инмаровой берёзе носила. Испугалась уже, Кощеюшка, совсем голову потеряла. Ведь девка-то – ни жива ни мертва, застряла между Лесом и Хтонью.
– Как же ты так ушла-то, что она за чернодверь заглянула? Понадеялась, что не оглянется?
– Понадеялась! Как же! Нет, конечно. Заколдовала, дремоту накинула, пуговки отворотные дала, целую жестянку. Хватило бы целый лес отвлечь. А Ярина-то обернулась, всё-таки обернулась…
– Так привела бы ко мне, пока в Хтонь ходила.
– Ну-ну. Ещё какую глупость предложишь? Как я избу без Яги оставлю? Всё ведь вмиг пропадёт.
– А долго ты ходила?
– Да денька два по тамошнему счёту.