Якорь в сердце
Шрифт:
Слышится звук шагов. Кристап преображается. Он сознает — нужно быть агрессивным, нужно изображать убежденность и веру в себя, иначе не удастся навязать свою волю другому, отстоять свою правду.
Входит преподаватель Академии художеств — смуглый, моложавый человек лет тридцати. Защитного цвета офицерскую гимнастерку на нем украшают три ряда орденских ленточек. В правой руке, облаченной в перчатку, он держит экзаменационный листок Кристапа с отметками. Доброжелательно махнув Кристапу, чтобы не вставал, он присаживается рядом.
— Слушаю… Чем могу быть полезным?
— Пришел узнать, почему меня не приняли, — Кристап старается говорить подчеркнуто спокойно и вежливо.
— Да, вам не повезло, товарищ Аболтынь. На этот раз был очень большой конкурс, и с тридцатью семью баллами мы могли принять только половину поступающих.
— Да, но та вторая половина состоит из меня одного! — протестует Кристап.
— Элементарная математика, потому что тридцать семь баллов набрали всего два человека.
— У нас по всем предметам были одинаковые отметки, — не сдается Кристап.
— Вы уже не ребенок, товарищ Аболтынь, поэтому буду говорить откровенно, — невозмутимо продолжает преподаватель. — Чашу весов перетянул тот факт, что ваш соперник бывший фронтовик.
— Я тоже был на фронте, только на другом.
— Неужели вы не понимаете? Мы имеем предписание в первую очередь принимать демобилизованных солдат.
Кристап молчит. Видя, что посетитель не собирается уходить, преподаватель возобновляет разговор:
— Эта война перечеркнула не только ваши планы. Я тоже мечтал стать художником, даже успел начать дипломную работу. И вот читаю лекции по эстетике.
Кристап все еще не уходит, и преподаватель вынужден продолжать:
— Я знаю, вы были в лагере. Тем больше вы должны радоваться, что остались живы…
— Это потому, что у меня была цель. Я хотел не только выжить, но и чего-то добиться в жизни. И вот для этого мне теперь не хватает какого-то пустякового балла…
— Знаете что, — предлагает преподаватель, — на факультете истории искусств наплыв не такой большой, я поговорю с ректором.
— Спасибо! — Кристап качает головой. — Лучше еще год подожду.
— Правильно, очень правильно! — радуется преподаватель. — Если вы согласитесь, попробую вас устроить в художественный комбинат. Тогда в следующий раз придете с рекомендацией с места работы. И только не вздумайте сдаваться, ваша конкурсная работа поправилась всем!
На прощание он подает левую руку. Только теперь Кристап замечает, что правая кисть в перчатке деревянная.
Кристап с глубоким внутренним недовольством принимает приглашение секретаря партийной организации наведаться после работы в партком. Он усвоил правило не попадаться на глаза начальству, не то выберут на какую-нибудь общественную должность, определят в какую-нибудь комиссию. Словом, отнимут у него драгоценное время, которое он ежедневно выкраивает для занятий по ваянию. Но отказываться неудобно — как-никак связывают их не только служебные отношения.
И вот Кристап сидит в просторном кабинете, оборудованном по последнему слову дизайна, и в ожидании разговора молча разглядывает зеркальные буквы, выведенные с наружной стороны на застекленной двери парткома.
Секретарь тоже молчит. Удобно откинувшись в кресле, старик дымит трубкой и слегка прищуренным глазом следит за Кристапом. Пододвигает к нему пачку с сигаретами иностранной марки, которые явно держит для почетных гостей, подносит спичку. Какое-то время они курят молча, наслаждаясь каждый своим дымком. И Кристап вынужден признать, что молчание, как ни странно, помогает установить дружеский контакт.
— Уже скоро год, Кристап, как ты работаешь у нас, — наконец начинает Янис Вайдар. — И ни разу не зашел ко мне. Как будто я не друг молодости твоего отца.
— Именно поэтому не хотел вам навязываться.
— Благодарю за деликатность… Как видишь, я тоже не собирался насильно лезть тебе в душу. И сейчас не намерен этого делать. Но не кажется ли тебе самому, что настало время побеседовать. Почему ты замыкаешься в скорлупу, словно рак-отшельник?
— Что вы? — Кристап притворяется, что понимает секретаря буквально. — Я играю в сборной комбината по пинг-понгу и даже участвовал в турнире по новусу. Но в кино и в театр предпочитаю ходить один. Грибы тоже не люблю собирать толпой.
— Ну а как дома дела? — не отступает Вайдар. — Как мать себя чувствует?
— Спасибо, удовлетворительно.
— Ясно, до тебя не добраться. Придется брать быка за рога… До каких это пор ты собираешься корчить из себя непризнанного героя? Ходить повсюду и рассказывать, что тебе не разрешили служить в армии, не приняли в академию, дают самую неблагодарную работу? И все якобы из-за твоего прошлого. Скажи, кому от этого польза?
— Я вас не понимаю.
— Упрямо не желаешь понять… Хорошо, спрошу тогда без обиняков: чем ты недоволен?
— Я просто отстаиваю правду.
— Правды могут быть разные. Я на твоем месте радовался бы объективному факту, что жив, здоров. — Вайдар переводит дыхание и продолжает другим тоном: — Лично я верю, что ты в лагере сделал много хорошего, что ты боролся сам и помогал другим. Но первым делом — и запомни это навсегда! — ты помогал самому себе. Только так, а не иначе ты мог сохранить собственное достоинство, надежду и выдержать. Это был элементарный долг человека.
Кристап бледнеет. Лишь колоссальным усилием воли он заставляет себя сдержаться.
— Я вам очень благодарен за откровенные слова, — говорит он тихо. — Мне не нужен ни памятник, ни присвоение моего имени пионерским дружинам. Но если в лагере нельзя было открыть, что рассыльным комендатуры меня назначала подпольная организация, то хотя бы теперь я хочу говорить об этом во всеуслышание.
— И поэтому, как плаксивая баба, копаешься в прошлом?
— Э т о м о е прошлое, и оно должно быть незапятнанным. — Кристап в этот миг очень похож на заупрямившегося мальчишку.