Якорь в сердце
Шрифт:
Неожиданно для себя Кристап бросился бежать.
Люди оглянулись — что за спешка в этом краю покоя и молчаливого поклонения?
Но Кристап уже не бежал. Он увидел одинокую женскую фигурку на том месте, где в те времена стоял детский барак, и устремился туда. Он ступал осторожно, словно перед ним было видение, которое могло исчезнуть.
Лигита смотрела на крохотный цветок, распустившийся на кусте дикого шиповника.
Кристап остановился. Он не знал, что делать со своими дрожащими руками. Потом присел на корточки перед Лигитой и еле слыхано произнес:
— Ты!..
— Кристап… Милый… — прошептала Лигита и опустилась рядом с ним на землю.
И опять тишина разбросала их. Каждый из своей дали искал слова, которые заполнили бы пропасть времени.
— Вот какая ты стала, моя маленькая Гита, — сказал наконец Кристап.
— Неужто можно еще узнать? — спросила Лигита. — Мне кажется, что сегодня я еще раз прожила свою жизнь.
— И встретила меня на том самом месте! — Кристап виновато посмотрел на свои пустые руки.
Угадав его мысль, Лигита сказала:
— Последний раз ты мне сюда принес вереск, единственные цветы, которые росли в этом проклятом углу.
— А теперь ни за что не хотят расти!
Кристап охотно ухватился за нейтральную тему и принялся рассказывать:
— Каких мучений натерпелись создатели ансамбля. Два года подряд высаживали вереск на площади вокруг скульптур, пока не убедились, что он растет лишь в естественных условиях. Пришлось посеять траву… Почему ты мне не написала? — говорил он быстро и не очень связно. — Я бы встретил тебя с великолепными цветами, а не так, как…
— Я понятия не имела! Мне сказали, что все…
— Да, Пич рассказывал. Мне тоже не могло прийти в голову, что ты жива… и не едешь домой…
— Но я приехала! Мы встретились. Ведь это главное, правда, Кристап?
Он дотронулся до ее руки, бережно взял в ладонь ее тонкие пальцы, хотел было их погладить, но не осмелился.
— Да, вычеркнуть эти годы невозможно, — вздохнула Лигита. — Кругом могилы…
— Таков наш век.
— Чересчур жестокий век!
— Не только. Верно, никогда еще человек не поднимался на такую нравственную высоту, как в эти страшные годы.
— Поэтому во всем мире и поставлено столько памятников, которые напоминают, напоминают, напоминают… Захочешь, не забудешь.
— А ты хочешь?
— Я помню все, Кристап, — ответила Лигита. — И все мерзкое, что так старалась вычеркнуть из памяти, тоже помню. Мне кажется, что это было вчера. — Комок в горле мешал ей говорить. — А вот мы снова вместе… Кристап, если бы ты знал, какое это счастье — видеть тебя… Живого… и такого мужественного… Ты совсем не постарел.
— Ты тоже не изменилась, — молвил Кристап. — Только стала еще красивей.
Лигита зарделась, как девушка.
— Помоги мне встать, — попросила она.
Взявшись за руки, они медленно побрели к соснам.
— Мы их посадили вскоре после войны! Гляди, какие большие выросли. — Кристап с удивлением посмотрел на вечнозеленые деревья и задумчиво добавил: — Мы тоже…
— Так быстро проходит время, — согласилась Лигита и вдруг замерла, до ее сознания снова дошли ритмические удары метронома.
— Пойдем, — предложил Кристап и показал рукой на черную стену, напоминающую, что здесь проходила граница между жизнью и смертью, — оттуда просматривается весь ансамбль.
Гулко стуча каблуками, они поднялись в мрачный, длинный коридор. Кристап подвел ее к зарешеченному окну и показал на скульптуры, опоясанные Дорогой страданий.
Кристап часто ездил в Саласпилс. Не только в дни поминовения погибших или на экскурсии с гостями. Здесь, когда был в неладах с самим с собой, он обретал душевную ясность, здесь обдумывал свои замыслы. Саласпилс связывал единым узлом его прошлую жизнь и его дело. И хотя он прекрасно сознавал, что на этой площади каждый куст, каждая травинка выросли из человеческого пота и крови, он не переставал восхищаться скупыми средствами, которыми авторы мемориала добились этой потрясающей по своей мощи выразительности. Он ходил, смотрел — здесь рождались импульсы и для его собственной работы — и каждый раз задавался вопросом, где же проходит неуловимая граница, что разделяет добротное ремесло и истинное искусство. Он любил наблюдать за посетителями, узнавать, что они здесь чувствуют, следить за работой мысли.
Кристап взглянул на Лигиту. Ее застывшее лицо ничего не выражало. Внезапно мелькнула кощунственная мысль: заприметил бы он ее в толпе экскурсантов, хотел бы заговорить с ней, познакомиться, если бы сегодня увидел впервые, если бы она не была страницей его биографии, неотъемлемой и, быть может, лучшей частью его жизни? Узнал бы он на этом прекрасном, ухоженном лице ту неповторимость, что двадцать семь лет тому назад заставила его влюбиться в девочку и тосковать по ней все эти годы?
Напрасно было искать ответа на этот вопрос в ее внешности. И тогда в лагере Кристап прельстился не миловидным личиком, не тоненькой фигуркой. Его поразило безграничное доверие, которое излучали ее глаза. То был характер, личность, складывающаяся из мельчайших черточек, коим нет числа. Что стало с ней в чужой среде? Какая она теперь, Гита? Что скрывается за гладкой бархатистой кожей? Что она испытывает в Саласпилсе после стольких лет разлуки?
— Ну, что скажешь? — не выдержал он.
— Боюсь, что обычные слова тут неуместны. Нравится — не нравится, красиво — не красиво, какое это имеет значение? Тут все истинно, это единственное, что я могу сказать наверняка.
— Я хотел знать, как ты тут себя чувствуешь?
— Пока еще не в своей тарелке. Наверно, так чувствует себя космонавт, который после путешествия по галактикам возвращается на Землю и обнаруживает, что пролетело столетие, изменилось до неузнаваемости все, о чем мечталось в дороге.
— Неужели ты думала, что увидишь довоенную Ригу, Саласпилс с бараками?
— Не совсем так, конечно. Видишь ли, мы эту четверть века прожили в разных измерениях, я не знаю еще, хватит ли у меня сил…
Она обернулась. У подножия памятника Матери пионеры возлагали цветы. Лигита проводила их долгим взглядом.
— Что могут они испытывать у чужих могил? — молвила она про себя. — Они же не видели, как у женщин отнимают детей. У меня до сих пор это стоит перед глазами. А ты, Кристап? Ты это помнишь?