Якорь в сердце
Шрифт:
— Извините, я был уверен, что тут никого нет, — растерянно проговорил он.
— И поэтому пришел в гости, — сострил Кристап.
— Привет, Петерис! — Аусма протянула ему руку. — Ты явился как раз вовремя. Приглашаем тебя с Ильзе сегодня вечером на бал.
— Сегодня? — озабоченно переспросил Петерис.
— Кристап заключил договор на памятник латышским стрелкам. Перед нами полноправный автор. Надо же это как-то отпраздновать.
— Поздравляю! — сказал Петерис без особого восторга и, заметив на стене эскиз плаката, добавил: — А также и с персональной выставкой. — Он явно хотел еще что-то сказать, но умолк.
Кристап с интересом следил за непривычным поведением друга.
— Ну, что у тебя новенького? — не выдержал он. — Наверняка что-то стряслось, если охотишься за мной с самого утра…
— Ничего особенного… И все-таки… — Петерис все еще не придумал, с чего начать. — Надо бы нам потолковать.
— Аусмочка, ты, кажется, хотела позагорать? — спросил Кристап.
Аусма молча вышла во двор.
— Кофе пить будешь? Если нужны деньги, говори, не стесняйся, все равно у меня за душой ни копейки.
Что-то необъяснимое заставляло его говорить без умолку, тем более что от Петериса по-прежнему нельзя было добиться ни слова. Наконец гость набрался духу и выпалил:
— Сегодня утром в Ригу приехала госпожа Эльвестад.
Кристап не понял.
— Лигита Эльвестад… Наша Гита!
Кристап глубоко вздохнул. Неужто достаточно было выпустить из закоулков памяти стершиеся образы прошлого, чтобы они вдруг обрели плоть и зажили самостоятельной, не зависящей от него жизнью. Но друг не шутил. Белым платочком вытирал он пот с лица и старался не смотреть Кристапу в глаза. Кристап прошелся по мастерской, остановился, взял тряпку и рассеянно принялся сдирать с локтя затвердевшую корку глины.
— Она хочет тебя видеть, — услышал он голос Петериса.
— Ты совершенно в этом уверен?
— Я сам встречал ее в порту.
— Через двадцать пять лет… — медленно произнес Кристап. — Имеет ли право воскреснуть похороненный человек? Скажи мне, Пич! Имеет ли он право?
— Она не знала, что ты жив.
— Так долго ждать и верить может только мать… — каждое слово давалось Кристапу с трудом. — Где же она?
— В Саласпилсе. Я обещал привезти тебя.
— Поехали! — Кристап уже был в дверях.
— Аусмочка! — крикнул Петерис. — Мы сейчас махнем в Саласпилс.
— Я сейчас, — последовал ответ.
— Не надо! — коротко бросил Кристап и хлопнул дверью.
IV
На стоянке несколько легковых машин и два экскурсионных автобуса ждали своих пассажиров. Народ разбрелся кто куда, огромная площадь мемориала выглядела почти безлюдной. Кристап шел неторопливым шагом, стараясь ничем не выдавать своего смятения. В висках неистово пульсировала кровь, голову сжимал какой-то жгут, мысли путались, сшибались, а то и вовсе ускользали недодуманные, неясные.
Но могло ли быть иначе? Он, Кристап, шел навстречу своей Гите, а постичь свершившееся не мог, все это еще не доходило до его сознания. Притом Петерис знал лишь частичку из запутанной послевоенной жизни Гиты: жива, здорова, замужем, все эти годы провела в Швеции, теперь вдруг приехала. Нет, не случайно его собственные чувства именно сегодня прорвали плотину долгого молчания. Подобное с ним случалось не раз. Можно месяцами не вспоминать человека, но вдруг его образ возникает в памяти так зримо, что немедленно садишься за письмо. И почти всегда в таких случаях приходило встречное письмо. Оказывалось, что тот тоже испытывал необъяснимое желание поделиться мыслями. Неужели сегодняшнее излияние чувств вызвала Лигита своей тоской, нацеленным на него немым желанием увидеться?
«Что я делаю, — ругал себя Кристап. — Думаю бог весть о чем, вместо того чтобы разобраться в себе, сосредоточиться». Он столько раз видел эту встречу во сне, что она потеряла для него черты реальности. Тишина, поцелуй — и два обретших друг друга человека, взявшись за руки, идут навстречу какому-то смутному и сладкому счастью, после чего наступает горькое и безотрадное пробуждение. А теперь предстоит говорить с живой женщиной, словами перекинуть мост через бездонную пропасть шириной в двадцать пять лет, между реальным концентрационным лагерем и символическим памятником на его месте. Тут не подойдешь и не скажешь: «Здравствуй, милая, как ты жила все это время?»
Сколько ни напрягал Кристап свой мозг, перенести Гиту в сегодняшний день ему не удавалось. Он не представлял себе, что к ней можно обращаться с обыденными словами. Не мог вообразить, как она выглядит после стольких лет разлуки — стройная или полная, какие у нее волосы, светлые, как раньше, или их коснулась седина? А что, если он не узнает ее, пройдет мимо, приняв за иностранную туристку? Нет, это было невозможно, последнюю встречу он помнил так, будто она произошла вчера.
…Занималось серое осеннее утро, непривычно тихое, без криков, без выстрелов. Это временное затишье не предвещало ничего хорошего.
И точно, когда Кристап вышел из барака, он увидел у ворот толпу детей, выстраивающихся для дороги. Акция высылки, о которой слухи шли так давно, что в нее почти перестали верить, началась. И он едва не проспал ее.
Кристап бросился к детям, врезался в толпу, пробиваясь локтями к Гите, но не успел протолкнуться — первые ряды тронулись в путь. На счастье, рядом оказался маленький Пич. И Кристап сунул ему приготовленный для этого случая сверточек.
Движение вынесло детей по ту сторону колючей проволоки, и эсэсовцы повели их к железнодорожной ветке, где чернел длинный состав товарного поезда.
Пич вьюном протиснулся в середину колонны и зашагал рядом с Гитой. Кристап кинулся вдогонку колонны с внутренней стороны проволочного барьера. Он хотел проводить любимую девушку как можно дальше, крикнуть слова прощания, ободрить. «Мы не договорились, где встретиться, как нам найти друг друга», — с ужасом подумал он. Кристап видел, как она поминутно оглядывается, но не мог ее догнать — между ними был забор. Он разлучил их, казалось, навсегда.
И теперь они встретятся. Из тумана, который некогда поглотил тонкий девичий стан, выйдет Гита.