Якорь в сердце
Шрифт:
Кристап кивнул. Как часто бывает после долгой разлуки, им обоим гораздо легче было вспоминать о давнем, чем бросаться очертя голову в то неведомое, что принесла с собой их встреча.
В центре площади, покрытой жидкой грязью, карающим перстом возвышается сторожевая вышка с пулеметами.
С колючей проволоки падают капли дождя. Вдали за оградой нескончаемая людская вереница медленно тянется вдоль насыпи. Из лагеря не разобрать, что там творится, слышно только, как воздух
На площади месят грязь сотни ног. Тяжело отрываются от липкой жижи и снова опускаются в глину. Неизвестно зачем и для чего.
По земле катится дорожный каток, в который впряжено двенадцать узников.
К небу вздымаются клубы черного дыма.
Не смолкают выстрелы.
Будни Саласпилса, они должны уничтожить в человеке все человеческое, превратить его в тупую скотину. Но каким-то чудом даже здесь ему удается оставаться человеком.
…Над заснеженным лагерем летают редкие белые хлопья. Чуть в стороне от детского барака — сарая, сколоченного из досок, — стоит девушка-подросток в лохмотьях. У нее коротко стриженные волосы, впалые щеки, глаза перепуганного до смерти ребенка.
Девушка отчаянно плачет. У ее ног валяется опрокинутая миска. Содержимое вылилось в снег. Девушка смотрит на серую лужицу и не может решиться — отказаться от еды или поднять хоть одну рыбью голову. Голод раскаленными клещами терзает внутренности, и в то же время к горлу подступает тошнота.
Подходит парень, по виду года на три старше девушки, поколебавшись, отдает ей свою похлебку.
Девушка хочет поблагодарить, но слезы душат ее, она не может выговорить ни слова. Руки ее по-прежнему дрожат. С отвращением она проглатывает ложку так называемого супа, затем мотает головой и протягивает миску парню.
— Ты, наверное, тут первый день? — спрашивает он.
Девушка кивает.
— Придется привыкать, — поучает парень. — Иначе ты быстро скапустишься.
Девушка еще раз бросает взгляд на миску и решительно отказывается.
— Не могу. Спасибо.
— Я тоже не хочу. Но больные получают только полпорции… — парень не берет миску, обратно. — Так что отнеси это лагерному врачу и скажи, что тебя послал Кристап.
— А меня зовут Лигита. Просто Гита, — доверчиво сообщает девушка.
Кристап невольно улыбается.
— Ты заслужила еще одного совета. Никогда не стой без работы, как сейчас. Двигайся, делай вид, что торопишься… Беги хоть на месте… А лучше всего держись ближе к своей маме.
— Она осталась в Шкиротаве. — Гита опускает голову. — Сказали, повезут в Германию на работу.
— А отец?
— Папу расстреляли за то, что прятал партизан… А тебя за что посадили?
— Меня? — усмехается Кристап. — За то, что язык распускал.
— Команде, обслуживающей аэродром Спилве, собраться у ворот! — раздается приказ.
Кристап мигом поворачивается.
— Ты вернешься? — останавливает его девушка.
Кристап пожимает плечами. Такой вопрос может задать только новичок. Но он не хочет огорчать свою новую подругу и обещает:
— Через неделю… А ты сходи к врачу, слышишь, Гита… И не стесняйся, это старый друг нашей семьи… И помни, здесь главное — выжить.
Он убегает, но, перед тем как скрыться из виду, еще раз напоминает:
— К врачу, Гита! Поняла?
Девушка уже не выглядит несчастным заморышем. В глазах у нее вспыхивает искорка надежды.
…Прошла неделя. В лучах апрельского солнца тает снег. Во все стороны текут ручьи, струится талая вода.
Солнце скользит над крышами бараков, над роем заключенных, которые тоже спешат во все стороны, но подобно ранним муравьям жмутся к теплу и заветрине. Одни таскают носилки с песком и высыпают его в кучу, другие берут песок из этой кучи и тащат обратно.
Неподвижны среди общей кутерьмы только два человека — Гита, она не сводит глаз с лагерных ворот, и молодой цыган. Он сидит на солнышке у больничного барака, опершись подбородком на колени, и тянет про себя грустную песню. Тягучий мотив поминутно прерывает злобный лай собак.
— Опять ждешь? — спрашивает он, не поворачивая к девушке головы.
Гита молча кивает.
— Ну жди, — вздыхает парень. — Я вот не думал, что дождусь весны. А поди ж ты. Потом будет лето, в Елгаву на праздник съедется вся моя родня, будут танцевать, петь и снова танцевать. — Его монотонная речь снова перерастает в песню, исполненную раздирающей душу тоски.
Но Гита не слышит. У ворот какое-то оживление! Появляются первые ряды возвращающейся из Спилве трудовой колонны. Заключенные проходят в ворота, колонна замирает.
— Всем раздеться!
Пришельцы сбрасывают верхнюю одежду, выстраиваются полуголые во дворе.
Их не спешат проверять — пусть подождут, подрожат от волнения и стужи.
Кристап стоит в первом ряду, как и все, подняв руки. Тем не менее он чем-то от всех отличается. Быть может, тем, как он бережно держит над головой варежки? Нет, скорее, выражением, в его глазах, как ни странно, ожидание счастья. Нечто подобное светится в лице Гиты. Перелетев широкую площадь, их взгляды встречаются.
Пальцы в перчатках скользят по груди Кристапа, по спине, прощупывают карманы, отвороты брюк. Теперь заключенный должен сбросить деревянные башмаки, снова просунуть в них ноги, и только после этого он обретает свободу, если можно назвать так право войти в лагерь.
Кристап подходит к Гите, останавливается перед ней в нерешительности, не зная, подать ей руку или обнять ее.
— Смотри, что я тебе принес, — говорит он грубовато и подает девушке варежку.
Гита заглядывает в нее — в варежке сидит темно-серый, почти черный скворец.