Якорь в сердце
Шрифт:
— Я назову его Мориц, если ты разрешишь, — радуется Гита.
— Но сперва его нужно вылечить. Я нашел его на аэродромном лугу, еле живой был. Согрел, положил на крыльцо. Гляжу — немного очухался, хочет улететь, а не может. У него что-то с левым крылом неладно.
— Бедняжка! — Лигита целует скворца в макушку. — Как это его угораздило прилететь так рано.
— Наверно, хотел принести радостные вести. — Кристап понижает голос. — Наши начали наступление по всему фронту.
— До Риги еще так далеко, — Гита не питает никаких надежд. — Врач сказал — дизентерия… Он добился, однако, что тебя переведут на работу в больничный барак. Тогда мы будем видеться каждый день, — говорит она и тотчас спохватывается. Здесь каждая личная радость кажется неуместной. — Верно ли, что твой отец может прислать медикаменты? Тут у нас есть больные, для кого это было бы единственным спасением…
Песня цыгана внезапно замирает.
Какое-то время парень сидит неподвижно. В черных глазах отражается отблеск заката и невыносимая смертельная тоска. Вдруг он вскакивает и большими прыжками бросается в сторону леса.
Проволока преграждает ему дорогу.
Но цыган и не пытается лезть под нее. Как слепой он несется прямо на проволоку… Шипы не успевают в него вонзиться. Их опережают выстрелы со сторожевой вышки.
Гита припадает к Кристапу и прячет лицо у него на груди. Кристап отталкивает девушку, высвобождаясь из ее объятий. Забыв о сторожевой вышке, он хочет кинуться на помощь цыгану.
— Не надо! — удерживает его Гита. — Он уже мертв. Отсюда никто не спасется.
— Не говори так, Гита! Никогда! Он же нарочно. А мы с тобой удерем. Только нужно продумать все до конца.
…На зарешеченном окошке больничного барака, отвоевав у мрака крохотный пятачок света, горит слабый огонек. Сквозь щели в барак пробирается ветер, сквозь крышу течет вода, но огонек горит, назло стихиям.
Вдоль стен в три этажа тянутся нары. На них покрытые тряпками больные дети.
Между нарами ходит Гита. В руках у нее кувшин с водой. Она наливает ее в алюминиевый черпак, поит детей.
Вот она присаживается на нары совсем маленького существа. Глаза ребенка лихорадочно блестят.
— Ну как, Пич, лучше? — Она старается вложить в свои слова как можно больше бодрости.
— Лучше! — соглашается мальчик, но боль одерживает верх, и он признается: — Такая резь, будто внутри семь котов царапаются. Тут, — он хочет показать где, но у него нет сил.
— А ты не сдавайся, — Гита вымучивает улыбку. — Если коты царапаются, давай им сдачи. Сейчас получишь лекарства, боль пройдет.
Гита протягивает ему ковшик, но замечает, что малыш забылся сном, и выпивает воду сама.
— Санитар, где доктор? — окликают Кристапа в другом конце барака. Лицо у больного такое же серое, как мешок с соломой, на котором покоится его голова.
— Доктора!.. Позови доктора, — просят больные.
Кристап находит врача в маленькой комнатушке, которую принято называть аптекой. Он сидит на скамеечке, подперев голову руками, смотрит на струи дождя, хлещущие в окно.
— Нужно вынести тех двоих, что у окна, доктор, — говорит Кристап. — Новенький, которого вчера принесли, опять кричит, требует укола.
Врач поворачивается к Кристапу. На лице его отчаяние.
— У нас больше нет ничего, — после тягостной паузы произносит он наконец. — Абсолютно ничего. Сегодня утром комендант забрал все лекарства, которые прислал твой отец.
Только теперь Кристап обращает внимание на то, что полочки в шкафчике для медикаментов пусты. В комнату заходит Гита.
— Пич слабеет с каждой минутой, — говорит она. — Другие тоже жалуются на рези в животе. Я не знаю, что делать.
Доктор не отвечает.
— Может, это в самом деле дизен…
Но врач не дает Кристапу договорить.
— Молчи! — осаживает он его чуть ли не истерическим шепотом. — Эсэсовцы узнают, спалят барак вместе со всеми больными, лишь бы самим не заразиться.
— И против нее нет никаких средств? — допытывается Гита.
— Есть! — мрачно говорит врач, бросает взгляд на пустой шкафчик, быстро встает и выходит.
Гита и Кристап будто только этого и дожидались. Они опускаются на единственную скамеечку, сидят, тесно прижавшись, точно хотят друг друга согреть своим теплом.
— Мне удалось восстановить связь с городом, — говорит Кристап. — Завтра дам отцу знать, чтобы снова добыл для нас лекарства.
— Положим, он их добудет, но ведь фрицы опять отберут.
— Придумаем надежный тайник.
— Раньше я очень боялась смерти, но теперь… Может быть, тот цыган был прав?..
— Что ты говоришь, Гита! — негодует Кристап. — Мы должны выжить!
— Чтобы так мучиться?
— Чтобы помочь другим! — убежденно отвечает Кристап. — А для этого нужны лекарства.
На сей раз успокоить Гиту не так-то легко.
— Мне не ясно, стоит ли вообще их спасать. Некоторые так слабы, что ничего не заметят — просто заснут и больше не проснутся. А остальные? Что их ждет — завтра, послезавтра, через месяц. Не понимаю, почему во всех книгах пишут, что в первую очередь надо спасать детей. Мне кажется, что в их возрасте умирать гораздо легче, в полном неведении.
— А будущее народа?
— Звучит благородно, — говорит Гита с горькой усмешкой. — Но им от этого не легче. Я тебе серьезно говорю: в тот день, когда мне станет невмоготу тут работать, когда у меня не хватит сил протянуть кружку воды и соврать, что это лекарство, я тоже брошусь на проволоку.
— Глупости, — осаживает ее Кристап. Он понимает, что общими фразами Гите не поможешь, а те единственные, нужные позарез, слова не приходят. Да и где их взять, за что тут уцепишься?! Лучше постараться перевести разговор на другую тему.
— Скажи, Гита, кем ты хочешь стать после войны? Врачом? — спрашивает он первое, что приходит в голову.
— Не знаю… Родители заставляли меня учиться музыке, играть на рояле. Если бы ты знал, как я тогда ненавидела эти уроки. Всегда одно и то же. А сейчас, — она бросает взгляд на свои натруженные руки, — да что об этом говорить, сейчас я простейшего куплетика о петушке — золотом гребешке не сыграю.