Якутия
Шрифт:
Но тот, кто знает, тот видит только корабль с двумя существами на реке, и он знает, что ничего нет другого - только корабль с двумя существами на реке; и не может быть ничего большего или меньшего, - только корабль с двумя существами на реке.
Так, среди тьмы и света совершается чей-то путь, обращенный вперед - к началу; и некая цель возникает, как тайна, ждущая своего верного поклонника и рыцаря; и весь мир может менять черты, распадаться и соединяться вновь в любых формах, частях и обличиях, но нечто неубиваемое всегда присутствует в нем.
Те, кто существуют внутри нынешнего момента описываемого мира, имеют имена, состоящие из звуков, в которых заключено
Головко и Жукаускас плыли по великой реке в самую высшую часть света, и их лица излучали решительность и тайну, которая была ведома только им. Они сидели в каюте корабля и пили портвейн <Анапа>, не говоря ничего. Капитан этого корабля Илья стоял в своей рубке, мрачно смотря вдаль, на Север, где был конец реки и начало моря, и иногда вертел разные рычажки, чтобы управлять своим кораблем, и приставлял к глазам большой черный бинокль, висящий у него на груди, будто амулет.
Жукаускас задремал, выпив стакан <Анапы>. Его сны были похожи на свет и высшую любовь; радость мира пульсировала в каждом красивом видении, которое проносилось перед его внутренним взором, и Головко совершенно не присутствовал в этих снах, оставаясь полностью в ином мире, где он попивал сейчас портвейн маленькими, неторопливыми глотками. В каюте был волшебный полумрак; за окном виднелся прекрасный якутский берег, на котором росла буйная лиственничная тайга; и ни одного живого существа, к удовольствию Головко, не было там.
– Восторг, - сказал он, хлебнув <Анапы>. Головко очень любил природу без людей, потому что люди обычно громко кричали всякие мерзости, оскорбляя величественные и безмолвные пейзажи, и сильно гадили, оставляя после себя всякое дерьмо и продукты своей деятельности, которая, как правило, была довольно гнусной. Сейчас здесь не находи лось никого, кроме деревьев, берега и реки, и это было подлинным счастьем, что ни одно человеческое существо не вторглось своим непрошенным присутствием в этот хрупкий великий природный мир.
– Это похоже на изнасилование, - сказал Головко, представив, как человеческие кеды, или кроссовки ступают по мхам, или травам.
– Вообще, пожалуй, человечество - самое убогое явление на нашей планете. Вот вам Человек, который несовершенен, которому надо спасаться, который первородно греховен, который вечно пытается, но никак не может соблюсти хотя бы самые естественные нормы существования здесь! Не убий, не укради... Надо было еще написать: не совокупляйся со свиньями, и так далее. Животные тоже мерзки. Удивительно: нескладный, вечно стремящийся куда-то, как он сам считает, вверх, человек, и - совершенное прекрасное дерево. Лиственница - вот смысл этой реальности! Она не нуждается в спасении, она вне этого! Как красиво здесь без людей!
– Что?!
– закричал проснувшийся Жукаускас.
– Добрый вечер, напарник, - холодно сказал Головко.
– Вы можете звать меня Софрон, - сказал Жукаускас, улыбаясь.
– А вы меня Абрам? Ну что ж, хорошо, Софрон.
– А вы - биолог?
– спросил Софрон, садясь на койке.
– Ну да, - презрительно ответил Головко.
– Биолог.
– Как интересно!
– Да чушь это, дерьмо. Вот посмотрите в окно, и вы увидите чудеса, а я занимаюсь ерундой.
– Да, ну а все-таки, что вы делаете...
– Занимался парасимпатическим подавлением сокращений семеновыводящего протока у морской свинки, - немедленно сказал Головко.
– Ясно.
–
– спросил Головко.
– Я не помню, - медленно проговорил Софрон.
– Мы далеко уже проплыли? Ведь мы плывем давно?
– Не знаю, - сказал Головко.
– Здесь есть капитан Илья, как его назвал Дробаха, и он должен нас высадить вовремя.
– Я хочу спать, - пробормотал Софрон и лег на свою койку.
– Желаю вам приятного времени!
– усмехнулся Абрам Головко и выпил маленький глоток портвейна.
– Разбудите меня, если что, - сказал Софрон.
– Я разбужу вас, если все, - прошептал Абрам и вышел из каюты, захлопнув за собой дверь.
Он прошел по чистому коридору мимо железной двери корабельного туалета, и вышел на палубу, где было холодно и прекрасно. Потом он сел на стоящий рядом с лестницей раскладной стульчик, который чуть не сломался от такого тяжелого мускулистого тела, и стал смотреть на проплывающие мимо виды с умиротворенной улыбкой праведника, завершающего свой земной путь.
Природа была абсолютным явлением в мире случайных связей и непонятных вещей. В тайге росли лиственницы, лианы, плющи и разные цветы; они все росли, переплетаясь друг с другом, словно любовники, наконец-то встретившиеся после разлуки; и когда вставало солнце, то ничто не менялось внутри тайги - только наступал свет; и когда, заходило солнце, то наступала ночь, и тайга была огромной тайной в центре темного мира, который был одной страной. Одинокие полярные пальмы грустно стояли на берегу, склонив светло-зеленые листья к воде; карликовые баобабы иногда росли под лиственницами, напоминая гномов, или дедов-Морозов, стоящих под новогодней елкой. Воздух был таким, каким он и должен быть; все было одинаково. И грибы, живущие тут, любили эту тайгу и реку. Иногда над тайгой пролетали якутские утки и гуси, и иногда над рекой пролетали якутские чайки. Головко одобрительно подмигивал им, словно женщинам, или друзьям, и потом снова смотрел и тайгу, как будто хотел найти там что-то другое.
Природа была естественной данностью в мире причинно-следственных связей и строгой ясности. Тайга стремилась стать лесотундрой, словно личинка, тяготеющая к превращению во взрослого жука; пальмы совершенно не могли здесь жить, выродившись в какие-то тоненькие кустики; а серые коряги лежали повсюду, где только не росли лиственницы, и преграждали все входы в тайгу, как запертые двери, ведущие в другую действительность. Доисторическое бытие, существующее вне корабля, было привлекательным и жутким, как будто самый первый пейзаж, открывающийся взору путешественника, посетившего другой мир; и что-то по-настоящему странное было в каждой прекрасной мельчайшей частичке его. Головко вспомнил, как они сели на этот корабль, сказав: <Заелдыз> капитану, который оказался застенчивым двухметровым человеком в форме, и потом, пройдя в предложенную им каюту, немедленно выпили по стакану вина <Анапа>. Головко поморщился, вспомнив довольную рожу Софрона Жукаускаса и его дурацкий радостный всхлип, последовавший за словами Головко о том, что можно выпить еще один стакан. Головко подумал, что его сейчас стошнит, так как он вспомнил пухлые белые ноги Жукаускаса, который тот обнажил при переодевании штанов. И тут, воспроизведя в своей памяти выцветшие тренировочные штаны Жукаускаса, Головко явственно ощутил физическую дурноту и какое-то остервенение внутри своего тела. Тоща, сосредоточившись на представлении того, как он отрезает связанному Софрону половой член и ногу, Головко переборол это неприятное состояние и почувствовал себя свежим, бодрым и спокойным.