Яма
Шрифт:
"А я уж после… После тебя".
Поманила своей незапятнанной чистотой. Неизученной иными красотой.
Расправив грудную клетку навстречу ветру, Град и не думал, что такая скучная пуританка, как Ника, способна его остановить.
"Она же неделю назад уехала на каникулы в это свое родимое захолустье… Помахала ручкой, мол, даст Бог, как-нибудь свидимся".
"Кто ее, мать вашу, звал обратно?"
Сам и звал.
Как бы она отреагировала, если бы Градский признался, что думал о ней всю эту неделю? Особенно там… В ту ужасную ночь, как только пришло осознание, и мозг принял необратимость последствий.
— Сереж… — чувствуя неладное, обеспокоенно выдавила Доминика. — Что произошло?
Приблизилась, осторожно коснулась ладонью его щеки.
— Отвали, ясно? — выдохнул слишком тихо, уязвимо. Дернулся, избавляясь от обжигающих прикосновений. А внутри все затрещало, нуждаясь в этой близости, как никогда сильно. — Почему ты решила, что сможешь повлиять на мое решение? Думаешь, какая-то особенная? Не выдумывай! Шуруй назад в свою деревню!
Отшатнувшись, она попятилась.
Слишком наивная, чтобы понимать, что он в действительности чувствовал. Как противоречил жестоким и грубым словам, впиваясь в ее лицо жадным горящим взглядом. Больше всего на свете желая прикоснуться к ней. Больше всего… Прижать к груди. Зарыться лицом в волосы. Чтобы ни о чем больше не думать. Не помнить. Слышать только ее дыхание. Самому ею дышать. Знать, что, несмотря ни на что, она его любит.
"Любит же?"
"Любила?"
Теперь уже не суждено узнать. Нельзя.
Неделю назад надо было спросить, а не ухмыляясь, как придурок, делать вид, что разлука с ней не разрывает ему сердце. Она бы ему не сумела солгать. Насчет такого, нет. Не смогла бы.
Только теперь уже неважно. Нельзя вернуться назад. Нельзя.
Горечь растеклась в груди едкой теплотой. Протолкнулась вверх, забивая горло. Нос и глаза вдруг зажгло, словно воздух стал отравленным.
Но, на самом деле, отравленным был только он.
— Проваливай, Кузнецова. Давай, не заставляй меня выражаться более понятным способом. Не хочу тебя обижать, короче. Просто, сама понимаешь, это конец, — небрежно указал рукой в сторону дверей. — Теперь иди.
23.3
Обижать? Да он ее убил своими словами. Убил!
Грудь пронзила настолько сильная боль, что в какой-то момент Ника решила, будто этот свирепый недуг имеет физическую подоплеку.
Невыносимо.
Вдохнуть бы… Вдохнуть… Вдохнуть не получалось. И надо ли?
К щекам прилила кровь, глаза заполнили слезы. В то время как сознанием все еще руководили сомнения, в душе сгущались мрачные сумерки. Инстинкты и чувства быстрее разума. Тот еще питал надежды, что все сказанное — лишь взрыв ярости Градского, и искал в его глазах тени сожаления.
Но ничего подобного не было.
По всей видимости, Сергея злило то, что она никак не понимает очевидных слов. Эта злость пылала в его взгляде, отражалась в напряженных мускулах лица.
Когда Нику совсем накрыло, он свои глаза прикрыл, избегая даже смотреть на нее. Это задело сильнее всего.
Пришлось приложить колоссальные усилия, чтобы не расплакаться. Не хватало еще, чтобы Град смягчился из жалости. Зажмурившись, яростно растерла глаза. Сглотнула. Вдохнула. Выдохнула.
— Почему? — с силой толкнула его в грудь.
Еще раз. Еще. Пока он не открыл глаза и не посмотрел на нее.
Нелепый и пропитанный обидой вопрос. В нем вся ее боль, растерянность и отчаяние.
Ответа не было. И уже не будет.
Она не стремилась, как сказал бы Сергей, "сохранить лицо". Не пыталась использовать какую-то определенную тактику. Какой вообще смысл беречь гордость, если душа разбита?
Ника только пыталась дышать. А еще — понять.
Убеждала себя не анализировать ситуацию сгоряча. Оставить все чувства и размышления на потом. Вспомнились утешения мамы, в которых она и искала истину.
— Все пройдет, милая. Образуется. Будет все хорошо, вот усидишь.
— Как? — ранимо выдохнула Ника. — Он не звонит… А мне солнце не светит, мам.
— Засветит, Ник. Обязательно. Это только лишь первые чувства. Первые. Еще, знаешь, сколько их возникнет, непрошено, негаданно? — улыбнулась женщина, крепко обнимая дочь. — Смеяться еще будешь!
Ну, что она, маленькая? Надо же понимать! Надо. В самом деле, не набиваться же Градскому насильно. Ему ведь тоже наверняка непросто разрывать эти недоотношения.
"Не кричи".
"Не плачь".
"Дыши…"
Она и замолчала. Только в душе кричала. Оглушая саму себя этой внутренней истерикой, дождалась, когда возникнет первая контузия.
— Окей… Поступай, как знаешь, Сережа… — заговорила с паузами, отрывисто вздыхая между словами.
Тяжело. Больно. Адово.
Завтра ведь уже точно "без него"… Навсегда… Это конец, он сам сказал. Конец.
Внутри трясло от этого осознания. Колотило. Отчаяние и паника, возвращаясь, топили с новой силой.
И Кузнецова неожиданно выдала разумные мысли вовсе не теми словами, которыми должна была.
— Да, делай, как хочешь. Мне с тобой детей не рожать. Знаешь, сколько еще таких будет? И налюбуюсь, и наплачусь… Все, Сережа. Пока.
Не подозревала, что этим запальчивым выпадом выбила весь воздух из его груди. Внутри Градского завибрировала ярость вперемешку с той чертовой болью, от которой он так надеялся избавиться.
Крутнувшись, Доминика с высоко поднятой головой зашагала к выходу.
Градский-за ней.
— Ты меня, бл*дь, не провоцируй! — проорал на весь дом.
Шлепанье ее вьетнамок к сбилось с ритма. Она уверенно продолжала путь через дом к выходу. Понимала, что останавливаться нельзя. На ходу бросила "до свиданья" застывшей родне Сергея, махнула на прощание разинувшей рот добросердечной домработнице. Выскочив во двор, пронеслась мимо охраны.
До ворот не добралась.
— Стой!