Янтарный ветер
Шрифт:
Даже после окончания Большой войны, когда долгожданная капитуляция была подписана в начале мая 1945 года страной, развязавшей эту войну, канонада орудий, разрывы авиабомб и свист пуль продолжались на побережье «янтарного» ветра до конца июня.
Когда вся послевоенная Европа уже начинала привыкать к мирной жизни и, оплакивая свои потери, занялась восстановлением разрушенного, здесь продолжала литься кровь.
Только в конце июня жестокие бои на побережье затихли и «янтарный» ветер стал уносить запах пороха и крови.
Казалось тогда, что наступивший мир принёс покой и счастье людям, пережившим все тяготы войны на этой земле, но ещё в течение нескольких последующих лет в её лесах таилась смерть.
Небольшая часть ушедших в леса вооружённых жителей этого янтарного края, выбравших ранее сторону проигравшей в войне страны, не примирились с поражением, мстили победителям и тем своим соотечественникам, которые вместе с победителями хотели строить мирную жизнь в своей стране.
Часть 1
Глава 1
Я, начальник 2-го отделения, 4-го отдела Управления контрразведки «СМЕРШ» 1-го Белорусского фронта, майор Горин А. Н., сего числа и в последующие дни допросил арестованного Бауманиса Карлиса, 1923 года рождения, уроженца г. Крустпилс и жителя г. Лиепая, улица Хеленас, д. 32, к. 4. По национальности – латыш. Образование – среднее. Холост, подданный СССР.
ВОПРОС: прошу вас отвечать правдиво и подробно. Обращаю ваше внимание, что достоверность ваших ответов будет проверяться следствием, а предоставленная вами подробная и честная информация будет, несомненно, учтена военным трибуналом при вынесении вам приговора. Также довожу до вашего сведения, что к вам не может быть применён статус военнопленного, с особыми условиями осуждения и заключения, поскольку на время начала войны и военных преступлений, вменяемых вам против Красной Армии и мирного населения, вы были подданным Советского Союза. Расскажите, как вас зовут, где и когда вы родились, состав вашей семьи?
ОТВЕТ: я, Карлис Бауманис, родился в 1923 году в городе Крустпилс, в семье ветерана – бывшего лейтенанта латвийской армии, который демобилизовался по состоянию здоровья за два месяца до вступления Латвии в состав СССР в 1940-ом году. В январе 1941 года мой отец был арестован НКВД и практически сразу расстрелян. Место расстрела и захоронения отца мне не известны. Вся моя оставшаяся семья: мать, две старшие сестры, младший брат и бабушка (мать отца) – были арестованы и депортированы в СССР. Судьба их мне не известна точно, но по информации наших соседей, полученной якобы от органов НКВД, обе моих сестры и бабушка умерли в пересыльных вагонах во время депортации в Сибирь, не доехав до пункта назначения. От матери и брата никаких писем я не получал, судьба их мне не известна. Думаю, что их тоже нет в живых…
ВОПРОС: скажите, откуда вы знаете русский язык и какими ещё языками владеете?
ОТВЕТ: мой родной язык – латышский, но во время независимости Латвии я учился в Екабпилской гимназии, где язык преподавания был частично русским, поскольку часть преподавателей была из числа русских староверов, которые издавна проживали в Латгальском крае. Также в моём родном Крустпилсе нашими соседями были смешанные русские и белорусские семьи, и язык общения детей был довольно часто русским.
Мой дед по отцовской линии, урождённый Теодор Бауман, был родом из прибалтийских немцев. В семье отца было принято говорить как на латышском, так и на остзейском диалекте немецкого языка, поэтому я также в достаточно хорошей степени владею немецким, знание которого оказалось необходимым за время моей дальнейшей службы в германской армии, как урождённому фольскдойче [2] …
ВОПРОС: каким образом вы лично избежали ареста органами НКВД и где вы находились во время вступления немецких войск в Латвию?
ОТВЕТ: в октябре 1940 года я уехал из Екабпилса и поступил на учёбу в Лиепайскую (Либавскую) морскую школу Кришьяна Валдемара на судоводительский факультет, где и учился до начала войны и взятия Лиепаи германскими войсками 29 июня 1941 года.
Почему я не был арестован органами НКВД, не знаю, фамилии я не менял, проживал в школьной казарме вместе с остальными курсантами. О причинах могу только догадываться – во время ареста семьи я находился на мореходной практике на буксире в порту Лиепая и на тот момент связи с семьёй не имел. К тому же я с детства занимался спортом – бегом и плаванием. Часто выступал на соревнованиях за различные спортивные латвийские общества, в том числе за мореходную школу, поэтому иногда отсутствовал в городе, и, по-видимому, это тоже было одной из причин, почему я избежал ареста.
Никаких политических взглядов до ареста семьи я особо не имел и мнения своего по этому вопросу никогда не высказывал. Вероятно, кто-то в органах НКВД посчитал, что я не представляю никакой опасности…
ВОПРОС: скажите, как вы избежали мобилизации в РККА перед войной?
ОТВЕТ: в мореходной школе все курсанты считались военнообязанными, но с бронью от военной службы до конца учёбы. Первый авианалёт люфтваффе на Лиепаю был произведён уже в 4 утра 22 июня 1941 года. В эти первые дни войны в Латвии началась всеобщая мобилизация, уроки в морской школе были отменены, и курсанты разбежались кто куда. На тот момент мне только исполнилось 18 лет, а до этого я не подлежал призыву как несовершеннолетний. Я со своим другом Янисом Спроге перебрались к нему на лесной хутор под Айзпуте, где и встретили время вступления германских войск в Лиепаю 29 июня и затем в Ригу – 1 июля 1941 года. Таким образом я избежал советского военного призыва до времени отступления частей Красной Армии из Латвии…
ВОПРОС: расскажите о вашем месте жительства и вашей деятельности до военной службы.
ОТВЕТ: как я уже говорил, вступление германских войск в Латвию я встретил на хуторе семьи моего друга под Айзпуте. По радио передавали сводки с фронта сначала на русском, потом – на немецком и латышском языках. Мы знали о событиях, происходящих в Латвии, и были сильно напуганы и растеряны в первое время. Но в летний и осенний период 1941 года свободные руки на хуторе были нужны, и я помогал сначала ухаживать за скотом, потом – на уборке урожая. Работал за пропитание и жильё, но был доволен и этим, поскольку ехать мне было некуда. Но зима 1941–1942 гг. выдалась очень холодной и голодной. Приходившие из города в поисках еды люди рассказывали, что норма выдачи хлеба зимой жителям Латвии была сокращена до 250 граммов в день, дрова могли получать только те, кто работал, а работы нигде не было. Семья моего друга давала мне приют до февраля 1942 года, но, опасаясь тяжёлых времён, его отец попросил меня покинуть хутор…
ВОПРОС: расскажите, что вы знаете о действиях латышских националистических добровольных формирований в период лета – осени 1941 года, когда вы проживали на хуторе под Айзпуте.
ОТВЕТ: в августе 1941 года к нам на хутор пришёл сосед из близлежащего хутора, который, по его словам, добровольно записался в отряд самообороны, сформированный полковником Я. Пленснером из числа латышских фашистов. Этот сосед принёс листовку, агитирующую к добровольному вступлению в айнзацкоманду [3] , созданную из латышских добровольцев для помощи немецким властям для выявления и наказания большевиков и евреев, которые не успели убежать и прятались в Лиепае и её ближайших окрестностях – Лиепайском, Айзпутском и Кулдигском уездах. Насколько я помню, в этой листовке полковник Пленснер доводил до сведения населения Курземе, что главнокомандующий германским флотом назначил его командиром латышских сил сопротивления в районе латышского побережья и передал ему в подчинение все формирования айзсаргов и латышские учреждения безопасности.
Я в то время ещё окончательно не определился в своих политических убеждениях и поэтому не стал записываться в айнзацкоманду, в отличие от моего друга Яниса Спроге, который покинул хутор и вступил в отряд самообороны по наставлению отца.
Подробности действий местных айнзацкоманд в период лета – осени 1941 года я не знаю. Мой друг, который изредка приезжал на хутор и привозил различные вещи, в основном одежду и часы, конфискованные у евреев в ходе карательных акций в Лиепайском округе, не любил говорить об этом, и я мог только догадываться. Судя по тому, что во время каждого приезда на хутор он до беспамятства напивался самогоном, а также судя по количеству привезённых им конфискованных вещей, я понимал, что карательные акции имеют тотальный и кровавый характер…
2
Фольксдойче (нем. Volksdeutsche) – обозначение «этнических германцев» до 1945 года, которые жили в диаспоре, то есть за пределами Германии. В отличие от «рейхсдойче» (нем. Reichsdeutsche, «германцев рейха»), принадлежность к «фольксдойче» («германскость») устанавливалась по отдельным признакам – по «семейной истории» (были ли родители немцами), по немецкому языку как родному, по имени, по церковным записям и т. п.
3
Айнзацкоманды (нем. Einsatzkommandos рус. «команды развёртывания» предшественники Einsatzgruppen) – специальные подразделения, следовавшие в 1941 году за германской армией и осуществлявшие акции – массовые расстрелы евреев и большевиков на оккупированных советских территориях. Айнзацкоманды были объединены в 4 айнзацгруппы: группа A действовала в Прибалтике и под Ленинградом, группа B – в Белоруссии и на московском направлении, группа C – на территории Украины, группа D – на Черноморском побережье, в Крыму и на Кавказе. При проведении акций айнзацкоманды пользовались помощью местного населения – на каждого солдата айнзацкоманды приходилось не менее 10 местных полицаев.
Александр лежал без сознания, беспомощный и обессиленный. Сначала через закрытые веки начал проникать свет. Точнее, даже не свет, а ощущение света. Едва осязаемого, белого и холодного, несущего тревогу и пугающего света. Голова была абсолютна пуста – ни мыслей, ни сознания происходящего, ни желания возврата в реальность. В ту самую реальность, которая была прелюдией всего происшедшего с ним. Подсознание как-то гипнотически начало подсказывать, что покой и безмятежность остались в темноте, а всё более усиливающийся свет несёт с собой страх, волнение и ощущение необъяснимой пока тревоги. Но как бы подсознание не цеплялось за уютную темноту, серая граница была невозвратно пройдена, пелена тумана стала постепенно оседать, и настойчивый свет заставил его медленно открыть глаза.
Сначала увиденное не сильно повлияло на него, незнакомое окружающее, пожалуй, только слегка удивило. Сознание ещё не вернулось в реальность, оставшись в защищённой, замкнутой темноте. Наверное, так новорождённый ребенок, только увидевший свет, испытывает первые эмоции – удивление и страх незнакомого.
Потребовалось некоторое время, чтобы сознание этого тридцатилетнего мужчины начало складывать головоломку из пока чуть уловимых ощущений. Взгляд постепенно становился осмысленным, ещё не очень чётким, не пристальным, а, скорее, вынужденным, изучающим окружающую обстановку только по требованию инстинкта выживания, а не из-за любопытства или жизненного опыта.
По мере получения первичной информации об окружающем его мире, стала расти и та самая неосознанная тревога. Предметы вокруг начали принимать определяющиеся сознанием реальные очертания, незнакомые, но понятные и обычные. Очертания, которые можно было назвать и описать: старый дощатый низкий потолок, тусклый свет, еле проникающий через маленькое застеклённое окно с длинной трещиной поперёк, тщательно замазанной смолой. Стены из брёвен серого цвета. Сильный запах сырости. Одним словом – то ли нежилой лесной хутор, то ли старая и ветхая егерская изба, по-видимому, нежилая и заброшенная долгое время. Такие опустевшие избы остались ещё кое-где в прифронтовых лесах, не разметённых бомбёжками и не сгоревших в пожарах великой войны, прокатившейся в обоих направлениях по просторам этой многострадальной земли.
Поначалу, когда Александр пришёл в себя, его память никак не могла зацепиться за знакомые ему имена, прожитые события, предшествующие чувства и эмоции. Все попытки вспомнить хоть что-то не дали поначалу никаких результатов, только принесли ноющую головную боль, которая усиливалась постепенно и добавилась ощутимой острой болью в груди, пульсирующей при каждом вздохе. Он застонал. Неосознанно и негромко.
– Ты бы не двигался. Лежи спокойно, сейчас тебе торопиться некуда и незачем!
Фраза раздалась откуда-то извне. Голос был явно молодым, но достаточно твёрдым, с некоторой хрипотцой. Источник виден не был, звучал не успокаивающе, скорее, добавил тревоги и ощущения беспомощности. Слова эти были произнесены на русском, понятном и родном ему, но с каким-то мягким акцентом, который не удивил его, но только усилил чувство нереальности происходящего.
Он попробовал пошевелиться. Пальцы рук и ног работали, не вызывая какой-либо сильной боли.
Только сильно, но терпимо саднили порезы на лице и руках. Обе руки его были перевязаны выше кистей белыми бинтами, кое-где пропитанными засохшей уже, тёмно-бурой кровью. Но свежих кровотечений видно не было. Это несколько успокоило его, и следующей была попытка чуть поднять руки. Это движение отдалось резкой болью где-то в груди.
– Я же сказал лежать спокойно, если не хочешь, чтобы я тебя связал от греха. Ты не в госпитале, но твоему здоровью уже ничего не угрожает. Говорить-то можешь?
Фраза прозвучала равнодушно, без эмоций, но достаточно твёрдо, что подтверждало обязательное выполнение угрозы связывания хозяином этого голоса.
Он постарался ответить сухими губами:
– Говорить могу… Наверное. Где я и что со мной произошло?
– Не торопись. Здесь вопросы задавать буду я, наконец-то!
Сознание раздваивалось, принося в дополнение к головной боли и потери памяти также непонимание смысла сказанного: где – здесь и почему наконец-то?
– Мне молчать?
Спросил он тихим голосом, чувствуя свою беспомощность.
– Говорить будешь, когда я разрешу. А сейчас лежи и не двигайся, – коротко бросил хозяин, и по скрипу старой двери стало понятно, что он вышел.
За дверями избы заскулила собака, и хозяйский голос произнёс:
– Lacis, nomierinies, labs suns! [4]
Фраза, предназначенная собаке, была произнесена не на русском, но язык этот, хоть и был не понятен, но знаком ему, он слышал ранее неоднократно, что подсказала стёртая, казалось бы, напрочь память.
4
Лацис, успокойся, хорошая собака! (Лат.)