Японский гербарий
Шрифт:
Она и так его не отпустит, только не скажет об этом вслух. Они давно слились в единое целое — он, она и японские стихи. Она любит его, как самое себя. И не произнесет ни единого слова, которое заставит Кена испытать лишнюю боль. Слова материальны, если вдуматься, поэтому напрасно, поддаваясь минутному чувству, люди исторгают в мир то, что потом нельзя из него изъять, — злые, обидные слова.
— Зиг, мне… страшно. Ты ясновидящая?
— Нет, Кен, я ясночувствующая.
— Понятно, — мрачно произнес он и показался Зигни похожим на обиженного мальчишку. — Но если так, я хочу развода.
— Ты хочешь жениться на ней, Кен? — с печалью спросила Зигни, кстати, печалилась она сейчас не о себе, не о нем, а о той доверчивой женщине, которая собиралась забрать Кена навсегда.
— Да. Прости, Зиг.
Зигни долго смотрела в окно, за которым уже была глубокая ночь. Странное дело, разве прошла целая вечность с тех пор, как она переступила порог этого старого дома, в котором нашла то, что хотела найти для сути своей жизни? Нет, но сейчас ей казалось, она прожила несколько веков и много-много жизней за последние годы.
Неожиданно для себя Зигни повернулась к Кену и тихо объявила:
— Да, я согласна. Но при одном условии: этот дом мой. Мне нужен Вакавилл, он, сам знаешь, пригород Токио.
Зигни не предполагала, каким бальзамом полила она измученную душу Кена.
— Обещаю. И еще раз прости.
Зигни уехала в Арвику. Она простила. Но не Кена, а себя. За то, что хотела получить самое невероятное удовольствие на свете — перевести все двадцать книг «Манъёсю» на шведский. А для этого ей, как оказалось, нужна абсолютная свобода.
Теперь она свободна. Совершенно свободна. Однако разве она может быть совершенно свободна от Кена? Нет, но сейчас, на время, она отпустила его.
Господи, как быстро уходит свет за окном, уступая место сумеркам вечера… Он растворяется в небе, словно вишневое варенье в кефире. Кефира много, а варенья ложка. Тихо-тихо в доме, тихо внутри. Никто не стучится в ее тишину. Никто не требует внимания. Она одна в бесконечном свободном полете.
А если спросить — зачем ей такая немыслимая свобода? Ведь у нее еще много времени. А когда времени много, своей свободой можно поделиться.
Зигни отпила глоток из бокала и ощутила, как по горлу покатился горячий огненный шар. И тут же заныло сердце — словно наркоз, который действовал во время всего пути через океан, всего пути до дома, наконец отошел. Она почувствовала, как глаза наполнились слезами, и не противилась им. Пора слез наступила. Такое бывает с каждым.
Да, конечно, было бы проще отбросить все желания — может быть, они следствие ненормальности ее натуры? Когда Зигни уезжала из Вакавилла, она вдруг вспомнила — в этом городе есть большой психиатрический центр, так, может, там бы ей рассказали, что это значит, когда человек меняет живое на неживое, давно ушедшее и эфемерное.
Она посмотрела в окно. Невероятно, но закат обрел зеленоватый оттенок. Почему не красный? — подумала Зигни. Может, потому, что зеленый — цвет надежды?
Потом за окном стало совсем темно, зажегся фонарь возле ясеня. День ушел, как ушел из ее жизни Кен.
Но день вернется. Завтра. А Кен? Слезы хлынули из глаз, они жгли щеки, Зигни давно так не плакала, наверное, с самого детства. Когда мать не вернулась с гастролей из Японии, когда ее не стало на земле. И тогда Зигни поклялась себе постичь то, что отняло у нее мать.
Нет, то был не океан, который разбушевался и поглотил небольшой теплоход, везший музыкантов на другой остров, где концерт ждали. То была неведомая европейцам страна, отнявшая у нее мать.
Зигни думала тогда, что духи моря польстились на арфу матери и забрали ее, чтобы услаждать себя небесными звуками, которые недоступны в глубинах моря.
Так что же, и ее увлекли за собой духи далекой страны, заманивая звуками поэзии немыслимой красоты, созданной на странном языке? Странном? Но когда ты его постигнешь, он не странный, он прекрасный.
В голове роились японские фразы, возникали образы, и мысленно Зигни находила для них слова на родном шведском.
Вот ради этого она хотела свободы? И отодвигала от себя Кена. Да, конечно, ему было обидно и неприятно, когда он желал близости, а она говорила ему: «Кен, я устала. Кен, мне еще надо поработать». Или рано утром, со стоном: «Кен, я сплю». А если он настаивал, не открывалась ему так, как он хотел.
Так что же — я больше не люблю Кена? Нет? Но тогда почему, почему, в который раз спрашивала себя Зигни, перелагая стихи с чужого языка на родной, каждая строчка в которых дышала любовной страстью, я вижу только его? И почему в старинных японских одеяниях вижу его и себя? И почему рукава этих одеяний лежали в изголовье, как это было в давние времена в Японии? Рукава — а они надевались отдельно — всегда лежали в изголовье возлюбленных, так написано в «Манъёсю».
Зигни поставила пустой бокал на каминную полку и вытерла слезы. Потом пошла на второй этаж, в спальню. Скрипели половицы старого дома, совершенно пустого. Отец теперь почти все время жил в Англии, где у него большой контракт: он преподавал и читал лекции.
Все, все, спать! — велела себе Зигни. А завтра с самого утра за компьютер. Сердце учащенно забилось, когда она представила, как по сероватому экрану бегут строчки стихов.
Приняв на ночь душ и облачась в бледно-розовую пижаму, Зигни подумала, что теперь ей будет проще находить слова для перевода горьких строк плача покинутой возлюбленной. Что ж, каждый опыт полезен, если он не смертелен.
Она заснула за полночь, а рано утром вошла в кабинет и увидела, как оставленный включенным компьютер внезапно замигал, привлекая внимание.
Зигни нажала клавишу, и на экране высветились строчки:
«Тебе не надо беспокоиться о своем творчестве. Тебе надо научиться жить среди людей».
Зигни с облегчением улыбнулась. Энн, как всегда, вовремя. Энн чувствует ее, как никто. Пальцы Зигни забегали по клавишам.
«Энн, ты неисправима. Не считаешь ли ты себя Учителем?»