Японский гербарий
Шрифт:
Эта пачка газет лежит в домашнем сейфе в доме Раудов в Арвике, они хранятся как реликвия, которая останется в их роду навсегда. Как самое ценное. Ведь что остается от человека, когда он уходит из этого мира? — спрашивала себя Зигни. Дела, совершенные им. После матери остались записи концертов — это тайнопись звуков. Японские газеты — тайнопись знаков. Вот японские-то иероглифы Зигни и собиралась постигать, будто с их помощью могла бы понять то, что поняли люди, слушавшие последний земной концерт матери.
После смерти жены профессор Рауд пригласил домоправительницу, как она назвалась официально, а на самом
Энн приехала в Арвику зимой. Снег лежал на рыжих черепичных крышах, на деревьях, укрывал еще недавно зеленые газоны. Проснувшись, Энн встала с постели и подошла к окну. Тонкая ткань рубашки совсем не защищала от прохлады утра — Рауды не любили жару и батареи едва теплились. Для Энн спать при шестнадцати градусах было делом обычным, но стоять у окна — холодно. Белизна снега резала глаза, однако молодая женщина, казалось, хотела охватить взглядом всю эту бескрайнюю белизну во всей ее протяженности.
Она невольно вздрогнула, когда белесый пейзаж перечеркнула тоненькая фигурка, возникшая из ниоткуда. Зигни, свою юную подопечную, Энн узнала по розовой пижаме. Девочка совершенно спокойно ступала босиком по снегу.
Энн замерла, наблюдая, как Зигни пляшет на снегу. Узкие белые ступни оставляли широкие следы — снег быстро подтаивал.
— Что ты делаешь, Зигни? — прошептала Энн и тут же умолкла.
Разве она вправе останавливать человека? Если бы Зиг было холодно, она ни за что бы так не делала! Но у самой Энн по коже побежали мурашки. Уж если кем-то и управлять, одернула она себя, это надо делать тонко и незаметно, не обидно и исподволь, если человек не совершил никакого проступка. А если совершил — то действовать решительно.
Как поступил со мной тот человек? — спросила она себя, и кровь застучала в висках. Нет, нет, сейчас речь не обо мне, не о нем, не об этом, черт возьми!
Энн Сталлард сразу полюбила необычную девочку и поняла, насколько полезной может ей оказаться. А девочка полезна ей, если вспомнить кое-что из прошлого Энн — то, о чем ни за что не догадались бы окружающие.
— Зиг, тебе нисколько не холодно? — спросила Энн, когда девочка вернулась в дом. — Кто тебя научил этому?
— Научил? — Она пожала плечами. — Никто. Однажды я вдруг почувствовала, что мне неудержимо хочется походить по снегу босиком. И я вышла на улицу. Самое удивительное — я не почувствовала холода. Снег теплый. Хочешь попробовать? У нас в Швеции очень теплый снег.
Шли дни, Энн и Зигни все лучше понимали друг друга. Они жили в большом доме вдвоем. Профессор Рауд редко наезжал в Ар-вику, он, казалось, собирался поймать весь мир в сети любви к северному эпосу.
— Знаешь, что самое главное в жизни? — однажды спросила Энн свою подопечную за пятичасовым чаем.
— Что, Энн?
Зигни во все глаза смотрела на бледное тонкое лицо Энн. Как нравилась ей эта женщина! Она казалась воплощением силы духа и уверенности в себе. Зигни ужасно хотелось походить на свою наставницу.
— Никогда не предавать себя. Даже ради кого-то другого. Даже ради любимого человека.
Зигни пожала плечами.
— Но, Энн, я и не собираюсь…
— Неважно, зато другие могут захотеть этого от тебя.
— Но Энн, я не… — Зигни порозовела. — Я хочу в своей жизни только одного, и ты знаешь чего именно.
— Я знаю, Зиг, ты хочешь обуздать норовистого конька — японский язык. Подчинить его себе, заставить его повиноваться даже твоему взгляду. Но Восток коварен, Зигни. Этот язык сам может подчинить тебя.
Зигни приподняла одну бровь.
— Да? Ты так думаешь, Энн? Но если я сама захочу ему подчиниться и мы устремимся навстречу друг другу, то успех обеспечен? — Она улыбнулась. — А?
— Пожалуй, — согласилась Энн, подливая девочке чаю. — Еще молока?
Зигни покачала головой.
— Спасибо, нет. Понимаешь, Энн, для мамы японские острова стали последней земной твердью, на которую она ступала в своей жизни. Потом ее поглотила вода… А статьи о ней, в которых столько тепла и восторга ее поклонников, мы бы никогда не поняли, если бы не было человека, который перевел их нам. Странно, правда? — Она помолчала, потом добавила: — Энн, папа так любил ее! И мне ужасно хочется передать ему ту любовь, которая заключена в этих иероглифах. Мне кажется, что только я смогу вложить в этот перевод с японского на шведский всю душу. Я хочу, чтобы в переводах звучала истинная любовь и настоящий восторг. Они там есть, я знаю, я чувствую, потому что мама играла на арфе, как не играл никто. Из струн арфы под мамины пальцами истекала любовь. Ведь недаром арфа в древние времена была любовным музыкальным инструментом… Понимаешь, Энн, — продолжала девочка, — меня будто кто-то толкает к японскому, кто-то велит выучить его. Мне словно что-то необыкновенное обещано в жизни, но только в том случае, если я выучу японский. Какие-то силы меня толкают в мир чужого языка. И я не хочу сопротивляться. Мне кажется, я скоро узнаю то, что мне предстоит сделать.
— Тогда тебе надо поехать учиться в Японию… — начала Энн.
— О нет! — решительно воспротивилась Зигни. — Не знаю точно почему, но я не хочу ехать учиться в Японию. Может быть, я пойму это позже.
— Значит, ты веришь, что у каждого человека на свете есть свое предназначение? — задумчиво спросила Энн, пытаясь понять, как сама ответила бы на такой вопрос.
— Да. Я не сомневаюсь в этом. И ты, Энн, ведь тоже в это веришь. Иначе не смогла бы дать мне такого совета, как только что: никогда не предавай себя.
— Какая ты умная девочка, Зиг! Но постичь другой народ, даже живущий не слишком-то далеко от твоей страны, невероятно трудно. Для меня, англичанки, вы, шведы, и то совершенно другие.
— Верно, но верно для чувствительных и тонких натур.
— Мы говорим именно о них. Для примитивной натуры даже скалы повсюду одинаковы — что в Швеции, что в Англии — хотя не имеют между собой ничего общего. Так я продолжу, Зиг? Мне кажется, я начинаю улавливать разницу между англичанами и шведами. Я бы сказала, вы больше похожи на немцев, наверное потому, что вы лютеране. У вас есть традиции, которых вы сами даже не замечаете. Но они известны другим.