Ярость ацтека
Шрифт:
Я сроду не был человеком, склонным к размышлениям или особо чувствительным, но сейчас, идя по улицам Гуанахуато, просто не мог не призадуматься. Раньше мне никогда и в голову не приходило гордиться тем, что в моих жилах текла ацтекская кровь. Меня вырастили и воспитали в убеждении, что достаточно одной капли этой «нечистой» крови, чтобы наложить на человека вечное клеймо: она словно бы заражала его постыдной, неизлечимой болезнью, носителю которой доступ в приличное общество был навеки заказан. Привыкнув к тому, что пеоны всегда и во всем пребывали в подчиненном положении по отношению к носителям шпор, я глубоко усвоил миф об их изначальной неполноценности, но теперь, увидев собственными
Хватило бы у меня самого смелости умереть во имя свободы? Я пришел к выводу, что эти пеоны – настоящие герои. Минувшее сражение, в котором все мы прошли крещение огнем и кровью, произвело на меня глубочайшее впечатление и перевернуло все мое мировоззрение.
Поглощенный своими мыслями, я прошел мимо нескольких офицеров Альенде, которые стояли на улице, поглядывая на впавших в неистовство индейцев. Один из них громко назвал ацтеков «грязными животными» – это был тот самый, который накануне говорил, что свинья, обряженная в шелка, все равно останется свиньей. Не раздумывая, я хорошенько врезал ему в пах носком своего окованного железом сапога. Он взвыл, схватился за промежность и грохнулся на колени, а двое его товарищей потянулись за шпагами.
– Только обнажите клинки, – предостерег я, – и я поубиваю вас всех.
Марина горячо поддержала меня.
– Это вы грязные животные, а вовсе не индейцы! – заявила она, но потом, сжав мою руку, тихо добавила: – Это им за Диего.
– За всех ацтекских воинов, погибших сегодня. Клочок земли, еда для детей, свобода от рабства, право не гибнуть на каторжных рудниках, под копытами коней или колесами экипажей гачупинос и не подставлять спины под их бичи – вот и все, чего желали эти бедняги. И они умерли за свою мечту.
Марина сделала вид, будто осматривает мой череп, и поинтересовалась с хорошо разыгранным беспокойством:
– Хуан, тебя, случайно, пушечным ядром не задело? С чего это ты вдруг стал изъясняться высоким стилем?
– Женщина, ты всегда меня недооценивала, – промолвил я, похлопав себя по виску. – Дон Хуан де Завала вовсе не такой безмозглый кабальеро, как ты думаешь. Скоро я начну читать книги и кропать стихи.
Кивком головы я указал на царившее вокруг буйство анархии. Вчерашние оборванцы разгуливали, обрядившись в шелка, они вовсю громили и грабили пулькерии, таверны и лавки, а кое-где не обходилось и без поджогов.
– А вот это совсем плохо, – сказал я. – Мы выиграли сражение, но сейчас теряем лицо.
– Что ты имеешь в виду? – не поняла Марина.
– Люди в городе прячутся от нас, даже бедняки. Они насмерть перепуганы поведением индейцев, которых, как предполагалось, должны бы считать своими освободителями от гачупинос.
– Это все временно, – заявила Марина. – Ярость нашей армии постепенно уляжется.
– Допустим, но страх уже охватил жителей Гуанахуато. Сдается мне, добровольцев мы в этом большом городе найдем очень мало. К нам не пойдут ни обученные солдаты, ни креолы со своими мушкетами.
– Ничего, мы и без них прекрасно справимся. Станем и дальше побеждать так же, как и сегодня,
– Сегодня нашим бойцам противостояли сотни врагов. Но только представь, что будет, когда им придется сразиться с тысячами обученных солдат, хорошо вооруженных и располагающих пушками.
92
Я прибыл в Гуанахуато двадцать восьмого сентября, а десятого октября отбыл в Вальядолид. За эти двенадцать дней город разительно изменился. Теперь в Гуанахуато воцарилась новая, народная власть. Вовсю работали рудники и двор, на котором отливали пушки.
Невзирая на серьезные потери, численность нашей армии непрерывно возрастала: на марше к ней в великом множестве присоединялись все новые и новые добровольцы. Боевой дух повстанцев был очень высок. Да и как иначе, ведь мы овладели вторым по значению и богатству городом колонии, уступавшим одной лишь столице.
Из разговоров индейцев (хотя что там слова, достаточно было взглянуть на их лица) я знал, что теперь они чувствовали себя участниками великого дела – борьбы за возвращение своему народу достоинства и свободы. Мало кто из них мог бы четко выразить свою позицию словами, но их горящие глаза были красноречивее любых громких заявлений.
Правда, когда речь заходила о создании выборного правительства, ацтеки вряд ли что-то в этом понимали; я и сам, признаться, тут не все до конца уразумел. Похоже, людей, которые подобно падре или Ракель считали это чем-то важным или необходимым, у нас почти не было. Большинство опасалось, что выборность власти приведет к анархии или, хуже того, к установлению в стране тирании.
Я все больше и больше проникался верой в скромного священника, который с беспримерной отвагой и пламенным воодушевлением библейского пророка ныне вел за собой огромную, могучую армию. С каждым часом мое восхищение и благоговение перед падре Идальго все возрастало. То был человек сострадательный и решительный одновременно. Он не искал ни славы, ни богатства, ни власти, ни почестей, и его искренне развеселили слухи о том, что он якобы собирается, захватив Мехико, короноваться и стать монархом. Не имея никакого опыта боевых действий, Идальго уверенно вел за собой армию, словно заслуженный генерал, ветеран Наполеоновских войн.
Он носил ослепительный ало-голубой мундир с золотым и серебряным галунами, хотя и подобающий военачальнику и завоевателю, но вовсе не в его собственном вкусе. Сюртук падре тоже был ярким: цвета индиго с красными обшлагами и воротом, обшитым золотым и серебряным позументами; такой же позумент украшал широкую перевязь из черного бархата. С каждого плеча его свисал витой золотой шнур, а на шее блестела золотая медаль с чеканным изображением Пресвятой Девы Гваделупской. Мундир Альенде был того же покроя и цвета, но лишь с одним серебряным аксельбантом.
Но до чего же разными были два человека, одетые в эти почти одинаковые мундиры! Падре облачился в униформу из чувства долга, понимая, что это производит впечатление на простых людей и убеждает их в том, что повстанцами руководит настоящий полководец. Альенде же носил свой мундир с гордостью: он был настоящим военным и выбрал эту стезю задолго до начала восстания.
Альенде уверял нас, что все силы, которые способен собрать вице-король, не составят и десятой части того огромного, насчитывавшего семьдесят, а то и восемьдесят тысяч человек войска, что катилось сейчас через Бахио, словно разлившаяся в половодье река. Точной численности нашей армии никто не знал, ибо одни бойцы присоединялись к ней, а другие покидали, и это происходило постоянно; я уж не говорю о том, что войско сопровождало большое количество женщин и детей.