Ярость в сердце
Шрифт:
Так перед Мирой открывается несколько путей. Путь брата Кита, безоговорочно отождествляющего себя с государственно-колониальной машиной… Путь брата Говинда, стоящего за насильственное разрушение этой машины… Путь Рошан, верящей, что машина может быть уничтожена ненасильственным образом, с помощью «сатьяграхи» — гражданского неповиновения… Но это еще не все. Есть еще Хики и Премала, люди бесконечной доброты и скромности, старающиеся незаметно помогать беднякам. И тот и другая — глубоко религиозны, правда, Хики — христианин, а Премала — индуистка, но это не мешает им понимать друг друга. Все свои силы они отдают деревенской школе. Они хотят накормить голодных и пригреть обездоленных. Личные их качеству выше всякой похвалы. Доброта — Сколь многого может она достичь в жизни?
Над всеми этими — и многими другими вопросами — размышляет Мира, решая, какой путь ей выбрать. Впрочем, — она не только размышляет. Свобода чувства для нее
Однако действительность оказывается гораздо суровее и проще, чем представляется ее романтическому воображению. В огне пожара, разожженного Говиндом и его людьми, гибнет — помимо его воли и желания — Премала, которую он любил все эти годы. Эпизод этот мог бы показаться мелодраматичным, если бы не обладал глубоким внутренним смыслом. Каковы бы ни были личные намерения участников событий, история неумолимо идет своим путем.
Это прекрасно понимает Ричард. Спустившись с гор, где они провели отпуск, в охваченный восстанием город, он мягко возражает взволнованной Мире: «Ты действительно считаешь, что ко всем можно подходить по-разному? К каждому с отдельной меркой? В наше время? После того, что сегодня случилось?» И хоть Мира и сопротивляется изо всех сил, потому что она понимает, чем это грозит ей и ее любви, все же ей приходится признать: «Конечно, нет. На это никому не хватает ни терпения, ни мужества, ни времени. Либо на этой стороне, либо на той. Совсем просто, даже ребенок поймет». Мысли ее полны горечи, она не хочет соглашаться с этим суровым законом: «А что посередине? Да ничего! Ты показываешь свой значок и занимаешь место либо справа, либо слева. Середины нет. У тебя нет значка? Его заменит твое лицо, цвет твоей кожи, твое произношение, твоя одежда. Ты не просила, чтобы тебя куда-нибудь зачисляли? У тебя нет выбора и нет другого места. Но ведь человек — сам себе хозяин, он может…» Мысли ее обрываются. Она не может продолжать. Окончательный ответ на вопрос о том, насколько человек сам себе хозяин и насколько он свободен в своих решениях и поступках, Мира получает во время процесса над Говиндом.
Это была пора, когда движение достигло своей наивысшей точки. Народные массы врывались в английские суды, надевали на судей национальные шапочки, конгресса, поднимали над зданием национальный индийский флаг вместо английского «Юнион Джека», иногда сжигали дела, вынося собственные приговоры. Сцена суда в романе Камалы Маркандайи менее всего напоминает романтический вымысел. Она написана в точном соответствии с исторической правдой. Она почти стенографически точна. Народные толпы, ворвавшиеся в здание суда, чтобы провозгласить Говинда невиновным в убийстве, — не авторское преувеличение и не художественный прием, долженствующий символизировать силу народных масс. Такое происходило в те годы по всей Индии, и Мира прекрасно понимала весь смысл происходящего. «Мы долго пили из кубка счастья, — проносится у в голове. — Пора поставить его и уйти». Все ее существо восставало против этого: «Уйти? Оставить любимого и уйти с этими людьми? Что они для меня значат, что могут значить по сравнению с тем, кого я люблю? Но они мои, эти люди. А у Ричарда — свои. Стало быть, слова «твой и «мой народ» все же кое-что значат?.. Я поняла, что уйду, хотя Ричард останется. Другого выхода у нас нет, силы, тянущие нас в разные стороны, необоримы… Снаружи поднялся ветер. Рыжеватая пыль, взвихренная тысячью ног, ворвалась в зал суда, и я наконец тронулась в путь».
Выше уже говорилось о том, насколько полемичен этот роман. Он отталкивается от колониального стандарта буквально во всем, и в большом и в малом. «Прекрасная туземка», по непреложному канону, должна быть хороша собой, должна грустить, оплакивая неверного возлюбленного, должна ничего не понимать в политике, должна быть готова во всем слепо следовать за своим избранником. Из всех этих необходимых и обязательных для канонической «туземки» атрибутов Мира не обладает практически ни одним. Кое-какие косвенные свидетельства заставляют нас предположить, что она не вовсе безобразна, но где, скажите, обязательная в таких случаях нега в глазах, где роскошные волосы, упругие формы и прочие добродетели? Откуда это прискорбное увлечение политикой, эта дружба с людьми подозрительными и неблагонадежными, эта неженская тяга к свободе? И, наконец, уже вовсе недопустимо — почему это она сама принимает решения? Почему — вместо того, чтобы спокойно подождать, пока ее принесут в жертву на алтарь империи, она сама начинает заниматься
Несомненной заслугой Камалы Маркандайи в ее романе является то, что здесь она — впервые для своего творчества — выходит на широкие просторы исторического повествования. Советский читатель знаком с ее лучшими произведениями: «Нектар в решете» повествует о горькой судьбе индийского крестьянина в колониальной. Индий, другой ее роман — «Алчность» — посвящен судьбе национального художника, ищущего себя и свою национальную тему. «Ярость в сердце» берет тему совершенно новую — судьбы личные и судьбы народные в момент исторического поворота, в момент огромного исторического напряжения. Общая трактовка этой сложной темы — несомненная удача. Немалую роль здесь сыграл личный опыт писательницы. Уроженка юга Индии, она много лет провела в деревне и хорошо знала крестьянскую жизнь.
В трактовке центрального эпизода пожара и убийства Кита Камала Маркандайя применяет прием, усиливающий напряженность описываемых событий. Все, что происходит, описывается, как, впрочем, на всем протяжении романа, через восприятие Миры. Она не видит — или не хочет видеть? — кто бросил нож, убивший — ее брата Кита. Она лишь добросовестно регистрирует события: крик, свой бросок, руки Говинда, которые она плотно прижала к себе, так, чтобы бы он не мог — не мог! — стать братоубийцей, упавшее тело Кита, его последние слова. Все это рассказано добросовестно, точно, с той точностью, какая бывает в ночных кошмарах. Потом она не раз повторяет свой рассказ Ричарду, матери, следователю. Она как бы силится для самой себя уяснить, что же случилось, кто убил ее брата Кита, кому это было нужно и почему Хики обвиняет в этом Говинда. «Невиновен!» — говорит она, стараясь уйти от собственных подозрений. И тут же спрашивает себя: «Полно, действительно ли Невиновен?» Камала Маркандайя отвечает на этот вопрос лишь в общем, историческом плане: народ, ворвавшийся в здание суда и освободивший Говинда, провозглашает его невиновным перед лицом английского правосудия. Однако о том, что действительно произошло в ту «безумную ночь», автор предоставляет читателю догадываться самому. У него в руках все свидетельские показания — установить окончательную истину он должен сам.
«Ярость в сердце» — несомненная удача Камалы Маркандайи, тонкого, и умного художника.
Н. Демурова
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Меня так долго не было дома, что я совсем забыла про серебряную шкатулку, лежавшую в моем шкафу, к которому за все это время никто не прикоснулся. Это была изящная филигранная вещица с барельефным изображением лотосов. Цветы, правда, почти стерлись, но я прощупывала их кончиками пальцев.
Я открыла шкатулку: в ней лежал лоскуток от рукава Ричарда. До сих пор помню молочно-белую кожу на его обнажившемся плече. Лоскуток этот я подобрала в пыли, когда все кончилось. Пыль так на нем и осталась, да и куда ей было деться? Но эта пыль уже не крутилась, как в тот день, горячим рыжеватым облачком; скрытая от солнца и ветра, она покоилась теперь на ткани тусклым сероватым налетом.
Я задрожала от страха, предчувствуя боль, и боль пришла. Она медленно поползла вверх, к горлу, потом к вискам, и залегла где-то в глубине глаз. Я тихо закрыла шкатулку, положила ее на место и стала ждать, когда боль отхлынет. Мне было немного жутко от сознания того, что время оказалось бессильным исцелить меня от страданий.
Мы познакомились, когда война только-только начиналась, а сейчас она уже в прошлом. Борьба, истоков которой мы не знали, захлестнула нас и отшвырнула друг от друга, и лучше всего — забыть о ней. «После того как это кончится, — сказала я ему, с трудом шевеля онемевшими губами, — после того как это кончится, мы останемся друзьями». «Конечно, милая», — ласково ответил он и привлек меня к себе; но в его объятии не чувствовалось страсти, только сочувствие. Ни ему, ни мне не надо было объяснять, что слова мои — наивный лепет; сказаны они были в порыве отчаяния и не имели для нас обоих никакого значения.