Ярость в сердце
Шрифт:
Я этого не знала, и мне стало неловко за свою непосредственность. Я постаралась сделать серьезное лицо, но тут же испугалась: не глупый ли у меня вид?
— Просто я рада, что мы здесь. Мне это… приятно.
— Вы часто здесь бываете?
— Да, довольно часто.
— И вам здесь нравится?
Его голубые глаза устремились прямо на меня. Они спрашивали. Под таким взглядом лгать невозможно. Даже полуправда становится ложью.
— Вообще — нет. Но сегодня — да, — сказала я.
Он продолжал пристально смотреть на меня.
— Зачем же вы сюда ходите?
Не
— Не могу вам объяснить, — пролепетала я наконец, чувствуя, что краснею.
В эту минуту, к моему облегчению, возвратился Кит, неся очередную, третью по счету, порцию напитков: виски для мужчин и фруктовый сок — для меня. Пододвинув к себе бокал, я уткнула в него свое пылающее лицо.
— А я думал, будут танцы. — В голосе Кита прозвучала досада. — Когда-то у них играл оркестр. Почему его нет?
— Оркестр играет только с наступлением сезона, — ответила я. — Не помню, чтоб он бывал тут в какое-либо другое время.
— «Сезона»? — переспросил Ричард с иронией. — Какого такого «сезона»?
— Когда кончается мертвый сезон… — начала было я и осеклась. Объяснение было глупое. Ричард засмеялся:
— Все понятно. Сезон — это когда не мертвый сезон, верно?
Он сказал это так, что невольно я и сама рассмеялась. Смущение мое прошло.
— Посмотрел бы ты, что тут делается во время сезона, — сказал Кит, разражаясь громким хохотом. — Блеск!
Ричард тоже громко рассмеялся, и публика начала посматривать в нашу сторону.
— Пойдемте в бар, — предложила я.
В бар посетители заходили редко: больших потолочных вентиляторов там не было — крутился только один небольшой настольный.
Мы встали из-за стола и через турникет вышли из общего зала. Не успели мы расположиться у стойки, как к нам подошла миссис Миллер. Это была дама лет тридцати пяти. В горы она никогда не уезжала, так как ее муж, работавший здесь по контракту, не располагал достаточными средствами, Ее морщинистое лицо носило печать тяжелого климата и неудовлетворенности жизнью.
Я очень мало была с ней знакома, но она вела себя так, будто мы старые приятельницы.
— Здравствуй, Мира! Рада тебя видеть. Как ты поживаешь?
— Очень хорошо, — ответила я. — А как вы?
— Ты прекрасно выглядишь. Просто чудесно.
Наступила неловкая пауза. И что это я не умею поддерживать разговор?
Миссис Миллер спросила:
— Так что? Ты не собираешься познакомить меня со своими друзьями? Хочешь владеть ими безраздельно?
Едва она это сказала, меня вдруг охватило собственническое чувство, и я подумала: да, именно этого я и хочу. Но я лишь робко проговорила:
— Это мой брат Китсами. А это…
К ужасу своему я только тогда вспомнила, что не знаю фамилии Ричарда. В эту минуту я возненавидела англичанку, поставившую меня перед Ричардом в такое неловкое положение. Как бы он не подумал, что я невежа, которой приходится напоминать о манерах? К тому же я не знаю, как его представить… Я терзалась ненавистью к ней, к себе самой и более всего к Ричарду, оказавшемуся свидетелем этой печальной сцены.
— Ричард Марлоу, —
Пока они знакомились, к нам подошел какой-то мужчина, а потом — еще женщина с мужем, и начались рукопожатия. Снова виски и фруктовый сок. Все вели себя как добрые друзья. Ричард был в центре внимания. Даже среди своих соотечественников он выделялся светлостью кожи. У других англичан лица уже утратили свежесть и начали увядать.
Кто-то пожаловался на духоту и предложил выйти. Вернувшись в зал, мы уселись за столик, стоявший прямо под вентилятором, и сразу стало скучно. Вечер, искрившийся вначале таким весельем, обещавший столько приятного, превратился в обычную клубную субботу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После того вечера Ричард стал получать много приглашений. Почти ежедневно приходили посыльные с записками и ждали, пока он напишет ответ. Мы уже привыкли видеть в тени мангового дерева двоих-троих посыльных. Иногда вместе с Ричардом приглашали и Кита, но это случалось реже. Сначала это, по-моему, забавляло и того и другого, но вскоре такая популярность стала явно надоедать Ричарду, хотя он и не признавался в этом. Разумеется, не было ничего удивительного в том, что члены небольшой английской колонии хотели видеть его у себя в гостях. Удивляло то, что он неохотно принимал приглашения. Складывалось впечатление, что он с удовольствием оставался бы дома и занимался своими обычными делами, хотя бы это и вызывало у других (по крайней мере, у моих родителей) недоумение.
Не знаю, нравилось ему у нас или нет, но мы изо всех сил старались угодить ему, и он уверял, что доволен. Однако всем нам, особенно маме, приходилось нелегко. Дом наш, правда, был приспособлен для приема не только индийцев, но и европейцев (две столовых, две кухни, даже два штата слуг — одни умели стряпать для индийцев, другие, прошедшие обучение в домах англичанок, знали, как разделывать мясо и как прислуживать за столом), и все же парадные покои «европейской» части дома рассчитаны были лишь на кратковременные визиты гостей: для таких же постояльцев, как Ричард, они не годились. И мы знали: чем скорее мы покончим с этим разделением, тем лучше для всех нас.
Кит настаивал, чтобы мы пользовались своей обычной столовой. В первый день, когда было наготовлено столько яств, когда в доме царило праздничное настроение, никто не возражал против этого. Но теперь надо было подумать и о приличиях… Мама, со своей стороны, настаивала, что рай уж Ричард гостит у нас в доме, то его надо кормить привычной для него пищей, а не навязывать ему индийских кушаний, которые ему приходилось бы есть из вежливости. Однако доставать каждый день свежее мясо было трудно, и в течение четырех дней она кормила Ричарда солониной. Когда солонина кончилась, мама спросила его, какие мясные консервы он предпочитает; самой ей трудно судить, какие лучше, а какие хуже. Из их разговора она вынесла убеждение, что Ричард может обходиться без мясных блюд, и перестала готовить для него отдельно. Это очень облегчило наше положение.