Ярость в сердце
Шрифт:
В канун Нового года, присоединившись к яркому красочному шествию, мы обошли весь город, а когда стемнело, стали любоваться фейерверками. Иногда мы часами просиживали на ступенях пруда в центре города, где нищие моют свои лохмотья, а продавцы молока —. буйволиц, и где собираются женщины, чтобы посудачить; они глазели на Ричарда и тихонько посмеивались, пока не привыкли к нему, а их дети кидали в воду камешки. Всякий раз, когда в пруд падал камень или кто-нибудь погружал в него кувшин, вода начинала колыхаться, сплетая все новые узоры из водорослей и лилий, плававших на поверхности.
Однажды Ричард
Сначала наш гость намеревался погостить у нас две недели, но Кит уговорил его пожить еще; к этой просьбе присоединились и родители, не только ради Кита, а и потому, мне кажется, что молодой англичанин пришелся им по душе. И Ричард остался у нас еще на полмесяца. Когда же кончился и этот срок, он поблагодарил моих родителей и Кита, а потом, оставшись со мной наедине (пожив среди нас, он кое-чему научился), поцеловал меня и спросил, не стала ли я относиться к нему более дружелюбно.
— Более дружелюбно? — удивленно переспросила я. — О чем вы говорите?
— Ну, по сравнению с тем, что было вначале.
Я смотрела на него в растерянности. Неужели это было так явно?
— Вы были… такой колючей, — пояснил он с укоризной, продолжая смотреть на меня, чтобы я не могла солгать.
— Так было лишь вначале, — созналась я наконец. — В самом, самом начале.
— Начало плохое, зато продолжение лучше, — сказал он.
Не знаю почему, но достаточно ему было заменить слово «конец» словом «продолжение», как я до смешного обрадовалась.
Провожали мы его вчетвером.
— На этот раз обойдемся без церемоний, — со смехом сказал Кит и хлопнул Ричарда по спине. — Приезжай опять, да поскорее.
Ричард улыбнулся и кивнул головой. И от его кивка у меня потеплело на душе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Не помню, чтобы до возвращения Кита мы получали много писем, если не считать почты отца, которая состояла большей частью из деловой переписки по поводу земельных участков и тяжбы с арендаторами-неплательщиками. Ни мама, с головой погруженная в заботы о семье, ни Говинд, круглый сирота, ни Додамма, одинокая вдова, ни тем более я, писем не получали. Да и с кем нам было переписываться? От Кита, когда он был в Англии, почта поступала крайне нерегулярно: то за один месяц придет сразу дюжина голубых конвертов, а то — совсем ничего; и вдруг, одна за другой, краткие выразительные телеграммы.
Все послания моего брата адресовались семье в целом (Кит говорил, что глупо переписывать по пять раз одно и то же), и мы читали их коллективно. В тех же редких случаях, когда письмо предназначалось кому-то одному, почетное право вскрытия принадлежало только самому получателю. Отец особенно настаивал на этом принципе и даже как-то побранил Додамму, не одобрявшую подобных глупых новомодных правил, за то, что она вскрыла письмо на имя Говинда. И в то же время считалось неприличным, если кто-то из нас, вскрывая свое письмо в отсутствие остальных, не хотел сказать, от кого оно, и зачитать из него пространные
Пока не было Кита, установленный порядок строго соблюдался, и домашняя цензура действовала отлично. Но с его приездом все пошло иначе, потому что он не обращал никакого внимания на наши правила. Письма стали приходить пачками и почти все — ему. Бегло просматривая их, улыбаясь чему-то, но ничего не объясняя, он уносил всю почту к себе в комнату и там перечитывал. Больше ничего об этих письмах мы не слышали, и никто даже не знал, откуда они и от кого — от мужчин или — страшно подумать! — от женщин, этих бесстыжих белокурых сирен, что опутывают своими шелковыми сетями неискушенных юношей.
Мама не задавала никаких вопросов. Когда Ричард уехал, она распорядилась перевести Кита в комнаты, предназначавшиеся для него с самого начала, и внимательно следила за тем, как слуги укладывают и перетаскивают вещи. Бумагами и книгами она занималась сама, боясь, как бы неграмотные слуги чего-нибудь не испортили.
Покончив с делами, она сошла вниз, раскрасневшаяся от работы, но гораздо более спокойная, чем бывала в последнее время; Кит, сидевший в это время в глубоком кресле и читавший книгу, поднял на нее глаза и произнес насмешливым тоном:
— Ну, вот, обошлось-таки без девицы из бара.
Он откуда-то узнал, что «девица из бара» являлась для нее, как и для многих ей подобных, символом всего, чем опасен Запад, — бесстыдства, крашеных женщин, легкости нравов, позолоченного мира, для которого и море не преграда и который может предъявить свои права на мужчину. Но мама, хотя и покраснела еще сильнее, быстро овладела собой и сказала:
— Я не представляла себе, чтобы у моего сына была такая подруга.
Какая же подруга была у Кита? Не помню, какой она рисовалась моему воображению, только знаю, что не такой, какой оказалась в действительности. Однажды Кит попросил меня сменить промокательную бумагу, и под пресс-папье я увидела ее фотографию. У нее было молодое, с мягкими чертами лицо, нежные губы и светлые волосы, падавшие на плечи наподобие блестящей шелковой шторы.
У меня было такое ощущение, словно я застала ее врасплох. Во всем ее облике чувствовалась какая-то беззащитность: так иногда выглядят люди, не подозревающие, что на них смотрят. Ощущение было настолько сильным, что у меня появилось желание поскорее прикрыть чем-нибудь фотографию. Я не знала, что делать: положить пресс-папье на место и уйти, ничего не сказав Киту, или дать ему понять, что я видела фотографию. Пока я раздумывала, вошел Кит.
— Извини, что так получилось, я совсем не хотела подглядывать, — сказала я.
— Мне нечего скрывать, — ответил брат и, подойдя к столу, остановил взгляд на портрете. Помолчав немного, ой воскликнул: — Не правда ли, очень хороша собой?! Настоящая красавица.
Я молча кивнула, не глядя на него. Потом спросила:
— Кто это, Кит? Ты ее знаешь?
— Ты о Сильвии? — тихо спросил он. — Так, одна девушка… Моя знакомая…
Я ушла, оставив его одного. Он был так занят своими мыслями, что даже не взглянул в мою сторону. Наверно, не заметил, как я вышла. После этого случая ее образ всегда стоял у меня перед глазами — образ Сильвии, девушки с шелковистыми волосами, знакомой моего брата.