Ярость в сердце

Маркандайя Камала

— Да, — ответила я, сдерживаясь, чтобы не бросить язвительное замечание. Если б я сказала «нет», она придумала бы для меня какое-нибудь занятие.

— А ты лучше выглядишь, когда занята, — заметила она. — И мечтать стала меньше.

— Откуда вы знаете?

— Времени на это не хватает, — ответила она, потирая руки от удовольствия.

— Было бы очень хорошо, — наморщив лоб, сказала мама, — если бы ты отпросилась на несколько дней» Дома много дел» Ты бы поговорила с директором колледжа, а?

При иных обстоятельствах я обеими руками ухватилась бы за это предложение. Я не испытывала к колледжу ни любви, ни ненависти, —

ходила туда, да и все. Но сейчас я думала иначе.

— Зачем? — спросила я. — Это же не моя свадьба.

— Я полагала, тебе легче будет, — спокойно ответила она. — Да и мне было бы хорошо с тобой.

— А как же я сдам экзамены?

Наступило молчание. «Так ли уж это важно?» — спрашивали ее глаза. «Для меня — да», — отвечали мои. Однако вслух мы ничего не сказали.

— Мне кажется, ты переменилась, — медленно выговорила мама, — с тех пор, как приехал… Китсами.

Было ясно, что, называя Кита, она имела в виду Ричарда. Я с удивлением поняла, что она права, но до ее слов мысль эта ни разу не приходила мне в голову. Прежде я не придавала особого значения приезду Ричарда; это была для меня просто дата для отсчета времени. Но мама усматривала во всем этом особый смысл.

Время шло, и в доме стало многолюднее, чем когда-либо. Самые большие комнаты решено было отремонтировать, и там уже трудились маляры и штукатуры. Садовник и сторож давно уже отчаялись и перестали отгонять деревенских мальчишек, которых невозможно было отличить от детей рабочих. Летом, в пору созревания манго, сад охранял гуркх^[9]– сторож, которого специально нанимали для этой цели. Широкоплечий, приземистый, с узким разрезом глаз, этот человек наводил ужас — за что ему и платили деньги — своим диким рычанием и коротким кривым ножом «кукри», пристегнутым к поясу либо, для большей острастки, отстегнутым. Но сейчас ребятишек никто не отгонял, и они либо бегали по саду, либо сидели, чирикая, как птицы, на стене. Фрукты, конечно, были недоступны даже самым смелым и ловким, но на кухне всегда оставалась еда, поскольку готовить приходилось помногу, чтобы все были довольны и не жаловались на скупость хозяев.

Они ждали, настороженные даже во время игры, эти озорные смуглые мальчишки, истощенные постоянным голоданием. Несмотря ни на что, глаза у них весело поблескивали. Из-за этих сорванцов и произошла ссора, нарушившая радость предсвадебной суеты в нашем доме.

Наблюдая ежедневные потасовки детей из-за кухонных отходов, Премала глубоко огорчалась: очевидно, ей не приходилось видеть голодных. Богатые родители, слуги, уютный дом, автомобиль, каменная ограда — все это удерживает нищету на почтительном отдалении. Впечатление такое, будто вы видите нищету, ощущаете на себе ее укоризненный взгляд — подобно тому, как спящий воспринимает проплывающие во сне образы, — однако полного понимания нет, реальность остается неосознанной.

Увидев голодных детей, неискушенная в житейских делах Премала простодушно предложила накормить их. Эта мысль чревата такими опасными последствиями, что ее редко высказывают вслух. Можно накормить детей сегодня, но что будет завтра и послезавтра? Если накормить несколько человек сегодня, то сколько их придет завтра? Сотня? Легион? Бессчетное множество? Вопросов, на которые нельзя ответить, никто не задает. Но иногда этот моральный принцип, которого придерживаются все порядочные люди, нарушают либо

по наивности, либо по злому умыслу. И когда это случается, люди звереют, потому что аккуратно прикрытые парализованные конечности внезапно обнажаются, и они чувствуют сильную боль.

Моих родителей при этом разговоре не было. Ответил Премале старший дядя.

— Нелепое предложение, — хмуро сказал он и отвернулся, давая понять, что говорить больше не о чем.

— Да они нас съедят с потрохами! — воскликнула Додамма. — Ты что, рехнулась, девушка? Это все равно, что кормить целое стадо обезьян.

— Или рой саранчи, — добавил дядя, не устояв перед соблазном ввернуть что-нибудь язвительное.

Я уже упоминала о послушании и уступчивости Премалы. Но, как это иногда бывает, ее покладистость объяснялась не робостью, а врожденной добротой. И тут она, забыв о долге вежливости и почтительности к старшим, с упреком сказала:

— Но это же не обезьяны и не саранча, а дети.

Все с оскорбленным видом молчали. Кит раздраженно сказал:

— Пожалуйста, сдерживай свои чувства, Прем. Есть же предел сентиментальности.

— В том, что я назвала детей детьми, нет никакой сентиментальности, — не сдавалась Премала.

— Но надо же соблюдать чувство меры, — возразил Кит тоном человека, который пытается смотреть на вещи здраво. — Ну, начнешь ты их кормить, а потом что?

Молча слушавший их разговор Говинд скривил рот в насмешливой улыбке и сказал Премале:

— А зачем вообще начинать? Может быть, ты рассчитываешь на благодарность за эти крохи с твоего стола? Или хочешь прослыть благотворительницей?

Не знаю, в каком огне были выплавлены эти разящие, как стальной меч, слова. Даже не верилось, что так мог сказать Говинд, который относился к Премале добрее всех нас, понимая, видимо, лучше других, как легко она ранима. И все-таки их сказал он.

Премала метнула на него быстрый взгляд и смутилась: только тогда осознав значение его слов, она медленно, совсем по-детски прикрыла рукой глаза, и лицо ее как-то странно увяло. Сопротивление ее было сломлено, и она ничего больше не сказала.

Наступило молчание — тягостное, безобразное, тревожное, чреватое дикими выходками. Кит в ярости закричал:

— Да ты понимаешь, с кем говоришь? Она моя невеста! Премала выходит за меня замуж, ты это знаешь?

— Разумеется, — холодно ответил Говинд. Он старался сдержать себя, но его старания только раздражали Кита.

— Так изволь разговаривать с ней уважительно! — Голос Кита становился все звонче. — Помни, кто она и кто… — Он осекся, не решаясь произнести жестокие слова, которые вертелись у него на языке.

Они смотрели друг на друга. Кит — сверкал глазами, щеки его пылали, Говинд сурово хмурил брови; кровь отхлынула у него от лица, оно было пепельно-серым.

— А я и не забываю, — вымолвил он наконец. Он уже овладел собой. — Я знаю, кто она и кто я.

Я больше не желала слушать — и без того уже было сказано слишком много. Другие поддержали меня. Поднялся общий гвалт, голоса становились все громче. Особенно выделялись пронзительный крик Додаммы и громкое ворчание старшего дяди. Мама, которая сидела с ювелиром на веранде, поспешила к нам. При виде двоих разъяренных молодых людей лицо ее вытянулось, но она подошла не к Киту и не к Говинду, а к Премале, обхватила ее рукой и притянула к себе. Весь свой гнев она обратила на мужчин.