Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

Эме Марсель

— Тут вряд ли что-то есть, — произнесла она наконец. — Он работает на фирме уже двенадцать лет. Заметьте, что в его управлении было несколько таинственных дел, так и оставшихся невыясненными. Помните, в начале года были аннулированы контракты по всей юго-западной части? Ну как же, та история с генераторами.

Жоселина задумалась, но в комнату вдруг вошел мужчина — элегантный, стройный, лет пятидесяти пяти, с приятным лицом — и воскликнул, протягивая руки:

— Здравствуйте, красавицы, здравствуйте, мои прелестницы!

— Господин министр! — хором откликнулись три секретарши и бросились его целовать. — Господин министр! Вы не пошли на свадьбу Дельбруса?

— Нет, представьте себе, я написал, что не могу. Там, должно быть, тоска страшнейшая.

Сказал, что у меня дела в Сенате.

Тут он заметил мое присутствие и приветливо взглянул на меня.

— Господин Мартен со вчерашнего дня работает с нами, — объяснила Одетта. — Он очень хороший человек.

— Не сомневаюсь. А я, сударь, Люсьен Лормье, братик Лормье великого. Конечно, мое лицо вам не знакомо. О четвертой республике уже забыли. А я ведь в течение почти пятидесяти лет участвовал в большинстве правительственных комбинаций. Правда, посты занимал незначительные: торговля, здравоохранение, общественные работы — все это был я. Моя бездарность вошла в поговорки, но в парламенте меня любили. Я великолепно показал себя в Сопротивлении, но теперь Сопротивление бросило меня. Теперь нельзя допустить, чтобы министры были статистами. Пусть так. Посмотрим. Поверьте, что я говорю это без обиды. Я был министром только потому, что надо же как-то жить. До войны я был поэтом и опубликовал под своим именем Люсьена Лормье замечательные эротические поэмы, повергшие в отчаяние нашу семью. Да вот я вам сейчас прочту отрывки из моего сборника «Небольшие вступления».

Под робким взглядом малолетки Сутану поп себе задрал, Красавца выпустил из клетки И вмиг молитву прочитал…

Дальше не буду. Приличия не позволяют. Увы, эта поэма ускорила кончину моего отца. Но посмотрите, как странно все оборачивается. Во времена моей политической карьеры эта же самая поэма обеспечивала мне постоянную поддержку радикалов, не забывших о ней. Ах, господин Мартен, какая великая вещь это движение радикалов. Они ничего не понимали в экономических вопросах и, правду сказать, игнорировали их. Власть их была духовной. Благодаря им в мировой истории произошло нечто уникальное. Знайте же, юноша, что за сюрреализм, кубизм и свободный подъем светской педерастии мы должны благодарить министра Комба.

Люсьен Лормье перевел дух и хотел продолжать, но Одетта опередила его:

— Господин министр, вы хорошо знали Эрмеленов?

— Да, я их знал. По правде говоря, наш отец — сын и внук буржуа — приучил нас смотреть немного свысока на семейство бывшего мастера, основавшего СБЭ. Тем не менее контакты между обоими племенами поддерживались и нам с братом случалось обедать у них.

— А не было ли у Эрмелена кузин?

— Что за вопрос! Еще бы! Их у него было трое: Люсьена, Арманда и старшая, которой в ту пору было больше двадцати лет. Я имею в виду 22–23 годы… Элеонора…

— Элеонора?

— Да, так вот у этой Элеоноры были потрясающие бедра, которыми, несмотря на мой юный возраст И благодаря тогдашней моде, я мог любоваться, проникая взглядом до волнующих деталей.

— А вы помните ее девичью фамилию?

— Конечно. Дюбуа — девичья фамилия малышки Эрмелен… Но почему вы об этом спрашиваете?

Жоселина рассказала о деле Андрито и показала его младшему Лормье, который замер от удивления, увидев фотографию в деле. На ней Андрито был изображен в возрасте двадцати пяти лет, когда поступал в СБЭ.

— Ошибки быть не может, это нос Элеоноры. Я узнаю его из ста тысяч.

Нос Андрито и вправду был редкой формы, причем я не мог припомнить, чтобы мне когда-либо такой попадался. Одетта сказала, что узнает на фото глаза Эрмелена, Анжелика — уши. Возник вопрос — не следует ли предупредить Лормье, который в данный момент находился в церкви святого Петра в Нейи на свадебной мессе.

— Не стоит, — возразил министр, — а то он все выходные себе испортит из-за злости на Эрмелена.

Одетта глянула на часы.

— Вы

правы. Сейчас уже половина двенадцатого. Пока туда доедешь, найдешь его и все объяснишь, будет четверть первого. Эрмелен уже уедет.

— Конечно же. Погода хорошая. Он наверняка уйдет пораньше, чтоб отвезти сына за город.

— Сына? Вы хотите сказать дочь?

— Нет, я имел в виду именно сына. У Эрмелена нет дочери.

Мое волнение при этих словах было заметным, ибо Одетта спросила, что со мной. В моей памяти всплыл отрывок из записей незнакомца: «За ней (Флорой) приехала машина, чтобы отвезти ее к Жанине. Жанина — дочь Эрмелена». Женщины, смеясь, болтали с министром, но я не слышал, о чем они говорили. Внутренне напрягшись, я искал ответ на вопрос, почему в своем рассказе незнакомец заменил сына Эрмелена дочерью. Здесь не могло быть простой ошибки. Незнакомец пишет, что сам позвонил в пансионат, где училась девочка, что говорил с директрисой, а потом с Жаниной. С другой стороны, даже если б это была мистификация, то автор ее наверняка знал бы, о ком пишет: о мальчике или о девочке. Эта подмена была сделана сознательно, но зачем, я пока не мог понять.

Выйдя из здания СБЭ на улицу, я почувствовал, что напряжение мое несколько спало, но только очутившись в метро, среди толпы, я смог по-настоящему направить мысли на сына Эрмелена. Раз нет Жанины, то нет и флоры, а значит, у незнакомца была не сестра, а двенадцатилетний брат. Я вспомнил угрозы, брошенные Эрмеленом в глаза незнакомцу: «Грязная свинья, с тобой будет то же, что и с твоей матерью, и с твоей сестрой флорой». На самом деле он, очевидно, сказал «…и с твоей матерью, и с братом». Проехав еще остановку, я уже прокручивал в голове, возможно, слишком самоуверенно, другую фразу: «Грязная свинья, с тобой будет то же, что и с твоим отцом, и с братом». Я вышел на станции Авр-Комартен. Нужно было повидаться с Татьяной. До дома моделей Орсини на улице Сент-Оноре оставалось не больше пяти минут ходу. Я не предусмотрел только, что когда дойду до места, то не решусь войти, а останусь стоять во дворе. Уже сама позолоченная решетка, обрамляющая входную дверь, служила предупреждением, а когда я увидел выходившую из дверей молодую южноамериканскую пару (она — плотная, смеющаяся, он — очень красивый, прекрасно одетый), я полностью осознал, сколь несуразным было мое присутствие в таком месте. Стоя перед позолоченной решеткой в своем дешевом костюме, я ощущал себя более мелким, чем когда-либо, на многие сотни километров удаленным от того образа жизни и мировоззрения, которые воплощает этот храм высокой моды. Мне стало неприятно при мысли, что Татьяна может стесняться моего появления у Орсини. Я уже решил уходить, но увидел, что через маленькую дверь выходят несколько женщин. Я подошел к самой молодой, похожей на девочку-подростка лет четырнадцати, которая, однако, судя по обручальному кольцу на руке, была замужней женщиной, и спросил, знает ли она Татьяну.

— Манекенщицу? Да. Вы хотите с ней поговорить? Она сейчас должна быть незанята. Я не против вам помочь, но нам запрещено подниматься наверх. Знаете что, я попрошу сообщить ей о вас одну из продавщиц. Как ей сказать?

— Скажите, что ее спрашивает Мартен. И простите за беспокойство.

— Не стоит. Я только посоветовала бы вам не стоять посреди двора. Станьте к стене, возле двери.

Мне захотелось было снова окликнуть ее, сказать, что передумал, — я чувствовал себя здесь все более нежелательным. В этом смысле то, что она посоветовала мне стать поближе к стене, ее быстрый оценивающий взгляд были очень показательны.

Татьяна, одетая в свое старенькое пальто, из-под которого выступала на сантиметр белая юбка, вышла почти тотчас. Лицо ее было напряжено, как в дни, когда у нее плохое настроение.

— Здравствуй. Ты хотел поговорить? Ты знаешь, что когда я здесь, я не могу делать то, что хочу.

— Что ж, так и быть, увидимся в другой раз.

— Говори, раз уж я вышла.

— Дело вот в чем: я случайно обнаружил, что у Эрмелена не дочь, а сын.

— Сын? И это все, что ты хотел мне сказать?