Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
Шрифт:
Она произнесла эти слова с раздражением и с иронией. От боли и от гнева у меня перехватило дыхание.
— Нет. Я пришел сказать, чтобы ты не ждала меня к ужину. До свидания.
— Нет, постой, ужинать ты придешь! Ясно? И довольно. Хватит твоих умничаний! Ты явишься к ужину! Закрой рот! Вы только посмотрите на него! Может, это какой-то красавец, богач, мужик, хорошо прикинутый? Нет, это жалкий тип, который носится со своим копеечным преступлением и которому повезло отхватить красивейшую женщину в Париже!
— Это правда, мне повезло, но не надо так сильно кричать.
— Я
— Умоляю, замолчи! На нас смотрят люди.
— Ну и что? Никто не может запретить мне кричать от отвращения. Я это делаю для всех, кто может меня слышать, но прежде всего для тебя. Мужики — это обидчивые свиньи.
И все же Татьяна умолкла, когда в позолоченной решетке появился Рафаэло Орсини — маленький круглый человечек, за, которым следовал эскорт женщин: одна несла длинную шелковую шаль с бахромой и пыталась набросить ее ему на плечи, суетясь и восклицая при этом:
— Мсье Рафаэло! Какой ужас! Вы простудитесь!
— Мсье Рафаэло, мсье Рафаэло! — кричали другие.
— Да оставьте же меня, — протестовал он, — вы возмущаете меня. Татьяна, как вы можете устраивать такой страшный скандал во дворе самого большого кутюрье Парижа, подвергая нас риску потерять клиентов в обеих Америках?
Он обращался к Татьяне, но смотрел при этом на меня изумленным взглядом, так, словно мой вид и покрой моей одежды переходили все пределы вероятного. Татьяна наблюдала за ним, и я чувствовал, что она готова к новой вспышке, но внезапно ее лицо осветилось вдохновением.
— Мсье Рафаэло, позвольте представить вам профессора Мартена — ученого, одного из величайших математиков нашего времени.
Рафаэло подал мне руку и почтительно поклонился. Теперь он понимал, почему я так плохо одет, и это его сразу успокоило и даже, думаю, растрогало. Дуэнья, бежавшая следом за ним, наконец набросила на него шелковое покрывало. Татьяна извинилась за наш несколько горячеватый спор по поводу трансцендентности бинарных чисел.
— Когда я не права, я всегда начинаю кричать.
Видя, как благородный предмет нашей ссоры еще выше поднял авторитет его имени, Рафаэло сделал обеими руками благословляющий жест, получивший еще больше значительности от шелковой бахромы, ниспадавшей на его руки. Дамы из эскорта умиленно сложили руки. Я распрощался, и Татьяна проводила меня до выхода из двора. К этому времени мы уже вернулись в нормальное состояние.
— Тебе повезло, — сказала она. — Если бы Рафаэло выгнал меня, я вышла бы за тебя замуж, чтобы не остаться на бобах.
— Ты была такая красивая, когда кричала. Ты была похожа на уланского полковника. Покажи платье.
Она распахнула пальто.
— Это платье называется «Ах, я жду его, жду его, жду». — На ней был только бюстгальтер и пышная юбка. Она рассмеялась и запахнула пальто. — Итак, ты говоришь, что у Эрмелена нет дочери.
— Это означает, что флора — не девочка, а мальчик, и что, возможно, незнакомец пишет не о матери, а об отце. Тебе ясно? Ты помнишь, что нам рассказал Резе? По его данным «бьюик» есть у двух человек: один из них не женат, а второй — его коллега по министерству, некий Бижу, сокращенное от Бирюль де Каржу, но мы его тогда вычеркнули, потому что у него, кроме восемнадцатилетнего сына, есть еще не дочь, а младший сын, а у жены нет любовника. Учитывая то, что я узнал, этот Бижу становится чертовски интересным. Позвони Резе как можно скорее.
— Они сегодня утром вылетели в Ниццу, а вернутся в среду, а то и в четверг.
— Невезуха. Придумай что-нибудь, узнай, может быть, этот Бижу — педик, не исчез ли его старший сын. В общем, попробуй… Расстегни пальто.
— Нашел дурочку. А ты сейчас пойдешь домой и побалуешься с Валерией? Сегодня, в семь вечера. Идет?
Я пришел домой с опозданием на полчаса. Валерия тоже вернулась позже обычного и сейчас готовила поесть, что-то напевая. Такая необычная легкость в ее настроении навела меня на мысль о новой любви в ее жизни или, по крайней мере, о свидании, которое ее ожидало. Носильщик читал утреннюю газету, подложив за спину подушку. Его интересовала лишь уголовная хроника, а из остального он читал лишь названия.
— Вот послушай, что пишут, — сказал он мне. — В Амбарес-ле-Ретру совершено два убийства в один день. Сорокадвухлетний сапожник Деблуз, разошедшийся с женой полтора года тому назад, подстерег ее вечером, когда она возвращалась с городской плотомойни, и зарезал ее. После этого он сам сдался жандармам и на все вопросы отвечал одно: «Я слишком сильно ее любил, понимаете, я слишком ее любил». В двух сотнях метрах от этого места почти в то же самое время совершено еще одно преступление. Месяц тому назад хлебопашец Андре Шаландье, нуждавшийся в деньгах, продал лошадь другому хлебопашцу из этой же коммуны — Эрнесту Отрио. С тех пор он постоянно бродил вокруг фермы последнего. Вчера вечером он спрятался за изгородью и, дождавшись, когда Отрио вышел из кухни и направился в конюшню, убил его выстрелом из ружья. Он заявил, что не мог примириться с тем, что к тому перешла его лошадь.
— В общем, можно сказать, что произошли две драмы на почве чувств.
— А из этого выходит, что нельзя определять любовь, исходя из ревности. Все, что касается преступления сапожника, точно так же относится и к преступлению Шаландье. И тот и другой лишились чьей-то близости, чьего-то присутствия, и кровь каждого из них вскипала при мысли, что дорогой им предмет принадлежит кому-то другому.
— Ты передергиваешь, — заметил я Мишелю. — Разве можно сравнивать в этом случае женщину и лошадь?
— Это все нюансы. Мужчина спит с принадлежащей ему женщиной независимо от того, удовлетворена она или нет. Но ничто не может помешать ему спать со своей лошадью, если ему такое взбредет в голову.
— В этом-то и есть разница. Ведь мужчина стремится утолить свою похоть с женщиной, а не с лошадью.
— Вот и все, чем отличается любовь сапожника от любви крестьянина Шаландье.
— Никто не запретит мне думать, что на эту похоть самца наложилось возвышенное чувство, как в твоей истории с гонщиком и балериной.