Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
Шрифт:
— Именно так. Мысль не рассеивается.
И мадам Ласкен улыбкой и кивком головы ответила на приветствие какой-то дамы, шедшей мимо с группой отдыхающих.
— Это та дама, что вчера с нами здоровалась, — сказала она, оборачиваясь к Джонни. — Я помню, что видела ее в Париже, но забыла ее имя, если, конечно, вообще когда-нибудь знала. Сегодня утром мы с ней перекинулись парой слов на волнорезе. Она даже сказала мне, что когда-то была с вами знакома. И от нее я узнала, что вы — очень видный педераст.
— О Боже, — скромно заметил Джонни.
Мадам Ласкен было известно о существовании гомосексуалистов, но лишь изредка доводилось слышать слово «педераст», да и то безо всяких особых разъяснений. Поэтому ее ввело в заблуждение ложное сходство в произношении таких слов, как «педикюр»,
— Мой зять тоже большой педераст, — сказала она, — но после женитьбы уже не побегаешь.
— Естественно, — вздохнул Джонни с сочувствием.
— А жаль. У него прекрасная техника. Я как-то недавно видела его за этим занятием. Это было действительно очень интересно. Когда он одевался, то выглядел таким же свежим, как и до начала. Но я думаю, он сумеет воспользоваться несколькими неделями одиночества в Париже. Да и не то, чтобы наше присутствие ему сильно мешало. Мы с Мишелин думаем, что для него лучшего развлечения не надо.
Джонни зачарованно слушал мадам Ласкен и думал: «Какая чудесная семья». Приход Мишелин и Милу изменил тему разговора. Мадам Ласкен спросила молодого человека, как продвигается его литературные труды.
— Благодарю вас, я весьма доволен. Получается неплохо. В той главе, что я сейчас пишу, есть образчик поэтического реализма! Динамизм потрясающий.
— Эварист — удивительный человек, — сказал Джонни. — Он работает так усердно и размеренно, что я просто восхищаюсь. За то время, что мы здесь, он написал почти треть своей книги. Если мсье Пондебуа заедет к вам на пару дней и вы сочтете, что Эварист может показать ему свою работу и не слишком его этим обременит, то у мсье Пондебуа будет достаточно материала, чтобы составить свое мнение.
— Я не уверена, что он приедет, — ответила мадам Ласкен. — Думаю, с учетом нынешних событий он вряд ли решится покинуть Париж. Ему нужно находиться там, чтобы быть в курсе, употребить свое влияние на благо родины. Его роль необычайно важна. Монсиньор Пурпье говорил мне буквально перед нашим отъездом: «Люк Пондебуа взвалил на себя великую и благородную миссию защиты общечеловеческих ценностей». И он защищает их, уж будьте уверены! Ведь недаром же его наградили командорской лентой.
— Вполне заслуженная награда, — сказал Джонни. — Узнав эту новость из газет, мы страшно обрадовались. Эварист был вне себя от счастья.
— Это правда, — подтвердил Милу. — Я был доволен неимоверно. Все, что он творит, мне так нравится! Да, да. Ведь у него такой динамизм!
— О да! — сказала мадам Ласкен. — И смотрите, как любопытно — Люк ведь даже не ожидал такой награды. В ответ на мое письмо с поздравлениями он написал мне буквально следующее: «Весть о том, что я включен в наградной список в честь 14 июля, была для меня такой же неожиданностью, как и для вас». Какой оригинальный мальчик!
Мишелин лежала на песке рядом с шезлонгом матери и не вмешивалась в разговор. Те из проходящих мимо мужчин и женщин, кто замедлял шаги, чтобы полюбоваться ее загорелым телом, поражались печали ее лица. Уже несколько дней Мишелин носила эту отсутствующую маску ледяной меланхолии, будто была захвачена неимоверным видением собственной души, которое постоянно вставало перед ее внутренним взором. Невидящий взгляд наугад останавливался на каких-то предметах, но иногда пристально смотрящие глаза вдруг расширялись, словно эти предметы, открываясь ей в своей простой реальности, становились устрашающими свидетелями. Она избегала общества молодых людей, с которыми познакомилась в прошлом году. Один Милу обладал привилегией сопровождать ее на пляже, но она с ним не заговаривала, а отвечала кратко и не глядя на него.
— Господи, уже шесть часов, — сказал Джонни. — Эварист, милое дитя, пора за работу.
С шести до семи Милу и его покровитель перечитывали утренний труд и готовили задел на завтра. Вопреки опасениям Джонни молодой писатель от дела не отлынивал. Он еще не был им увлечен, но этот отдых на море казался таким скучным, а дни — такими длинными и бессмысленными, что он согласился бы писать сколько угодно страниц, чтобы только убить время. Эта потребность богатых людей приезжать сюда, чтобы целыми
— Ну что, до вечера? — спросил он, прощаясь с Мишелин.
— Да, да, — сказала мадам Ласкен, — заходите за ней, Эварист. Маленькая прогулка после ужина ей совсем не повредит. Я уверена, что у нее от этого лучше сон.
Когда мужчины ушли, Мишелин заняла место Джонни в шезлонге. Мать стала рассказывать ей о дикой ссоре между слугами, вспыхнувшей на кухне во время обеда. Кухарка набросилась на водителя и горничную и даже обзывала их соответственно паршивым кабаном и грязной шлюхой. Мадам Ласкен говорила об этом с некоторой завистью и скрытым сожалением о том, что трагедия, как всегда, ограничивалась кухонными стенами. Тем временем по пляжу прошел легкий шумок. Все показывали друг другу великую кинозвезду, которая прогуливала своего свежеиспеченного четвертого мужа. И в этот самый момент перед шезлонгами появился Пьер Ленуар. Мадам Ласкен воскликнула: ах, какой приятный сюрприз. Мишелин натужно улыбнулась и поднялась, чтобы поцеловать его.
— Я на машине, — сказал он, — и так как не знал, в котором часу прибуду, телеграмму вам не давал. К тому же еще сегодня в девять утра я не знал, что сюда приеду. Мой брат отпустил меня, когда я пришел в контору. Думаю, что это благодаря твоему дяде. Он с ним переговорил.
— Я надеюсь, вы останетесь надолго?
— Завтра после обеда уезжаю. Я должен быть на работе в понедельник к девяти.
Пьер рассказал, как он добирался в среднем на восьмидесяти километрах в час, по бутерброду в Туре и Пуатье, проколол шины в Барбезье, движение сумасшедшее — и туристы гуськом, и гоночные машины, и фургоны, велосипеды, тандемы, самокаты, не считая грузовиков и грузовичков по десять и по двадцать, и возы со снопами тащатся посреди дороги, и собаки, куры, утки, и коровы с быками целыми стадами, и похоронные процессии. А мотоциклы, да, я забыл, мотоциклов полно. И у людей никакого соображения — как только я иду на обгон, выскакивают двое сзади, трое спереди, по одному с каждой стороны, один из люка лезет, а ремонтная машина высыпает кучу щебня. Это тонкая работа. То газую, то включаю сцепление, то переключаю, то выключаю, то поворачиваю на тормозах, то жму на стоп, то все бросаю и еле-еле уворачиваюсь. Человека два-три ранил, конечно — в толпе разглядеть трудно, но я был не виноват, это все признавали.
Затем он пересказал парижские новости. Нового ничего. Революция тащится помаленьку. Вроде все довольны. Кузен Пондебуа защищает общечеловеческие ценности. В одной только что напечатанной прекрасной статье по испанскому вопросу он желает победы и Народному фронту, и повстанцам, мечтая о грандиозной симфонии, в которой сольются божественное и социальное. Пьер не читал, но статья нашла глубокий отклик в элитных кругах. Об этом много говорили у Ансело, где он ужинал позавчера, в четверг. В этой симфонии, как говорили девушки, столько величия, красоты, эзотеризма, теогонизма, просто неслыханно. Они вообще очень горячо выступают за красных. Мадам Ансело говорит, что хочет записаться в женский батальон, она бы там была пулеметчицей, ради динамизма. Муж ее не возражает, даже наоборот. Бернар? Господи, мне он показался каким-то, ну, слегка странным. Похоже, мое присутствие ему было неприятно, по крайней мере, смущало его. Может, он думает, что мы на него сердимся за то, что он прекратил играть в теннис? Во всяком случае у меня было такое впечатление, что меня пригласили, не спросив его или против его желания. Мне позвонила его сестра Мариетт. Это самая младшая из сестер. Да, она мне говорила об одном молодом писателе, с которым вы виделись у них и который отыскал вас здесь. Да, Эварист. Точно, я помню, вы мне о нем писали в одном из писем. Кстати, насчет писателя: Люк Пондебуа думает, что сможет вырваться сюда на два-три дня в конце той недели, Хотя терпеть не может море.