Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
Шрифт:
Пьер упомянул и дядю Шовье, но очень кратко, и счел нужным умолчать об их последнем совместном ужине на неделе в ресторане на бульваре Курсель. Не успели они приступить к еде, как к их столику подсела молодая и, черт возьми, красивая женщина. За едой она смотрела на дядю сладкими глазами, и у нее были трепещущие ноздри и яркий рот. А он, то есть дядя, отнюдь не смущался присутствием племянника, называл ее лапочкой, цыпленочком и цветочком и обволакивал таким же слащавым взглядом. Он был смешон, бедняга, смешон донельзя. Наспех поужинав, они оставили Пьера возле ресторана, весьма глупо рассмеявшись ему в лицо, и удалились в сторону улицы Фальсбург, как пьяные. Этот несчастный дядя Шовье определенно был чудесным человеком, но никогда не отличался спортивностью.
— Что-то
— Он играет с приятелями, — сказала мадам Ласкен. — Вот так-то, он является теперь только к обеду и ужину, да и то норовит побыстрее сбежать. Вечером я не могу его уложить. Вчера после ужина, в десять часов, он играл в гараже с соседскими ребятами. Они все закрылись в машине.
Пьер встревожился. Чем это они занимались там, в машине? Шумели или сидели тихо? А что это за дети были с ним? Розенберги и их кузены Блоки? Плохо, подумал он. Еврей обладает очень неспортивным темпераментом. Следовательно, очень интересуется сексуальными штучками. По ночам закрываются в машине, мальчики занимаются с девочками, входят во вкус, и четыре-пять лет спустя парень, из которого мог бы получиться настоящий атлет, становится просто бедным малым, любящим общество хорошеньких женщин, чтение, музыку и прочую сентиментальную чушь.
— Мама, я думаю, вам бы следовало получше присматривать за Роже и вообще не отпускать его гулять после ужина. Почему? Да потому, что это небезопасно. Вы знаете, чем они там занимались в машине среди ночи? Там же были и мальчики, и девочки. И не случайно они выбрали такое удобное время, когда было темно.
— Пьер! Да как вы можете? Роже — это ведь еще ребенок, да, ребенок, у него только игры на уме! Пьер!
Мадам Ласкен испуганно смотрела на него и чувствовала, как в ней вновь пробуждается враждебность к этому опасному типу, в отсутствие которого она призабыла о его злополучных подвигах. Да, ее зять оставался и далее похотливым сатиром, разоблаченным ею на улице Спонтини, и ум его был постоянно обращен ко всяким возмутительным образам. Взгляд свекрови был угрожающим напоминанием, и вспомнив о своей провинности, Пьер в замешательстве покраснел. Оба вернулись на позиции, занимаемые перед отъездом.
Вилла, красивое здание в баскском стиле, стояла над морем, утопающая в соснах. Поскольку Пьер был здесь впервые, мадам Ласкен показала ему дом. Эта роль гостеприимной хозяйки заставила ее временно забыть о своей обиде на Пьера, но у порога комнаты Мишелин ее лицо помрачнело.
— Поскольку ничто не предвещало вашего приезда, мы не отвели вам отдельной комнаты, но я могу дать распоряжения.
— Да не трудитесь, — возразил Пьер.
— Но ведь это более чем естественно, так как в Париже вы спите в разных комнатах.
— Делайте, как вам угодно, мама.
— Слушайте, Пьер, если вы мне поклянетесь…
— Я вам сказал, мама, делайте, как вам угодно.
Он не хотел ни в чем клясться, поскольку не отказывался от своих дурных мыслей. Последствия инцидента сказались и за ужином. Пьер чувствовал вокруг себя атмосферу худших дней на улице Спонтини, усугубленную тем, что здесь он был как бы гостем, который грубо обошелся с радушными хозяевами. К этому добавлялось страшное молчание Мишелин, которая иногда останавливала на нем отсутствующий и лишенный любопытства взгляд, словно не желая узнавать в нем ни мужа, ни кого бы то ни было вообще. Когда, встав из-за стола, Роже заявил, что пойдет к младшим Розенбергам и Блокам поиграть с ними в гараже, мадам Ласкен сказала: «Да-да, иди, милый, поиграй», и спокойным, уверенным взглядом раздавила возмущенные мысли, зарождавшиеся у зятя в голове.
Не зная о приезде Пьера Ленуара, Милу, как обычно, зашел за Мишелин, чтобы вывести ее на короткую прогулку. Поскольку он с неприличной скромностью стал выказывать желание убраться восвояси, мадам Ласкен отправила их прогуляться втроем, и они вышли. Удаляясь от виллы, они какое-то время шли по краю пляжа. Ярко светила луна, и на море был отлив, он оставил длинную белесую полоску твердого, утрамбованного водой песка. Милу заметил, что присутствие мужа не разговорило Мишелин. Трое спутников продолжали идти молча, не пытаясь завязать разговор, к которому, впрочем, не располагало спокойное безмолвие позднего часа.
— Какой прекрасный песок, — вдруг сказал Пьер Ленуар. — Он кажется упругим, как беговая дорожка. Так и хочется пробежаться. Вы не обидитесь? Мне нечасто выпадает случай потренироваться.
— Ну да, конечно, — сказал Милу.
— Я пробегусь тысячи на полторы метров, не на скорость, просто чтобы расслабиться. А вы подберете меня на обратном пути.
Он направился к песчаной полосе, а его спутники продолжали идти своей дорогой. Черты Мишелин исказились внезапным беспокойством, она схватила под руку Милу и стала подгонять его нетерпеливо и умоляюще: «Скорей, давай скорей». В спешке путь казался ей бесконечным, и она время от времени пускалась бегом, не обращая внимания на гуляющих, которые могли узнать ее в лунном свете. Меньше чем за пять минут они добрались до бара — цели своей ежевечерней прогулки. У дверей она выпустила руку своего спутника, чтобы быстрее войти. Стены бара, маленького узкого помещения, были обшиты лакированным деревом и украшены накладными иллюминаторами, канатами и спасательными кругами. Бармен ходил по залу в белой матросской фуражке, а из проигрывателя приглушенно доносилась песня о море. Людей в этот час было еще мало. Сидя на табурете, Мишелин, раздув ноздри в ожидании, пронзительным взглядом следила за движениями бармена, готовившего напитки. Она села так небрежно, что ее белая фланелевая юбка задралась, обнажив одну ногу до самого бедра. Когда бармен поставил на стойку два коктейля, она схватила свой неловким от спешки движением, разлив несколько капель. По мере того, как она пила, лицо ее смягчалось, глаза блестели более нежным светом. Отставив пустой бокал, она повернулась к Милу и, еще не зная, что ему сказать, снисходительно улыбнулась. На миг она закрыла глаза, чтобы лучше ощутить какую-то готовность к счастью, которая уже рождалась в ней. Бармен подал еще два коктейля. На этот раз она пила медленно, чтобы распробовать каждый глоток. Легкое тепло поднималось к ее: щекам, но уже не чувствовалась та тяжесть в голове, которая немного портила ее удовольствие в первые дни их приходов в бар.
— Такие длинные дни, Эварист, такие длинные, а так мало вмещают. Забавно, не правда ли? Ну так уж, иногда, через пень колоду, а все же забавно.
Она рассмеялась легким, счастливым смехом, и Милу вместе с ней. Он лишь смочил губы во втором коктейле, поскольку боялся повредить здоровью. Бокал Мишелин был пуст, и он заменил его своим, где оставалось еще три четверти. Этот обмен уже вошел у них в привычку, и молодая женщина на это рассчитывала.
— Вы очаровательны, Эварист. Скажите бармену, чтобы поставил «Хан-Тена». Я хочу уйти под звуки «Хан-Тена».
Она вышла под руку с Милу, напевая мелодию «Хан-Тена», закинув голову, устремив взгляд в звездное небо. Как и каждый вечер, она почти бездумно свернула в сосновый лесок и, улегшись на песок, усыпанный сосновыми иголками, прижала к себе Милу и принялась бредить.
Пьер Ленуар бежал под лучами, когда молодые люди вышли на пляж.
— Дорожка меня немного разочаровала, — сказал он, присоединившись к ним. — На первый взгляд песок кажется твердым, но на самом деле немного поддается под ногами. Впрочем, это не так мешает, как на ста метрах или даже четырехстах. При желании можно думать, что просто бежишь по тяжелой трассе. Я все же доволен. Завтра утром думаю пораньше встать и еще раз пробежать.
Они вошли на виллу. Мадам Ласкен заканчивала пытать кухарку. Когда пришло время ложиться, она властно взяла Пьера под руку и отвела в комнату, которую велела для него подготовить. Он и не подумал жаловаться, тем более, что ум его был занят любопытными наблюдениями относительно изменений сопротивления почвы под ногой бегуна.
Мишелин одна поднялась в свою спальню и долго стояла у окна. Мысли ее были смутными, а плоть еще трепетала от удовольствия. Когда счастье испарилось вместе с хмельным теплом, она перечитала письмо Бернара, на которое не в состоянии была ответить, и, плача, улеглась в постель. Слезы, которые она проливала, жалея себя, уже неделю были ее последней радостью за день.