Ясень
Шрифт:
Глава 15
Слово свидетеля. Раннор
Самое гадкое в рвоте — запах.
От него всплывает, казалось, начисто отторгнутое, загнанное в недоступные глубины: тонкий звон то ли насекомых, то ли раскаленного воздуха и раздутые желтые тела на мостовой. И сытое карканье Вороньей башни. Обожравшиеся вороны на зубцах, которым лень даже пошевелиться, не то что взлететь. Толчок твердого клюва в надглазье и закупоривший горло комок тошноты.
А потом стриженные в скобку
— Ран-нор! Ран-нор! Ран-нор!
— Мэннор!!
Имя брата вбивает меня в явь — как виском о каменную стену. Хотя деревянная — тоже не пух. Противно колотятся руки. Я убираю их за спину.
Дурная примета — спать на закате.
Лучи низкого солнца, проникая в окошко, наполняют чердак густой ягодной кровью. Кажется, даже малиной пахнет. Я мотаю головой, и непривычно отросшие волосы закрывают мне глаза. Я безжалостно деру их частым гребнем. Вдыхаю усилившийся запах мыла: брат всегда любил роскошь. Где-то здесь есть и зеркало — Морталю без него не обойтись. Но я обхожусь вполне: мое сходство с Мэннором слишком режет глаза, чтобы лишний раз себя разглядывать.
Я сжигаю на жаровне застрявшие в зубчиках гребня волосы: среди них попадаются седые. Потягиваюсь до хруста. Разглаживаю штаны и рубаху, в которых спал. Разогреваюсь, делаю несколько движений с клыком: вот про что не следует забывать никогда. Ополаскиваю лицо и руки, выплескиваю воду за окошко. Бриться, пожалуй, еще не обязательно. Изо рта постепенно исчезает неприятный вкус.
На табурете у постели сложена чуга, поношенная, но добротная: лиловеют по алтабасу тканые узоры, мерцает серебряная росшивь. Свернувшись, залег поверх кожаный с фигурными бляшками пояс, тускло светятся кольца на ножнах. Прислонились к ножке табурета сапоги. Все братнино…
Вот и сбылась мечта глупца.
Снизу уговоренным стуком стучат по дверце. Я сдвигаю засов. Прежде всего, в отворе появляется объемистая сума. Следом, кряхтя, вылезает Морталь. Опускает крышку, запирается. Хозяйственно отряхивает одежку. Скупыми движениями извлекает и раскладывает еду. На столе вырастают запечатанный кувшин — похоже, с медом, — каравай, яблоки, сыр. Венцом служит глиняный горшок, замотанный в полотенце. Из-под накрыви его благоухает пареное мясо с приправами. Величина горшка устрашает.
— Прошу господина Мэннора пожаловать за стол…
Отчего я вздрагиваю? Мог бы уже привыкнуть. Привык же когда-то к имени Илло. И быть наемником привык. И корчить жениха Золотоглазой тоже не на веревке тянули… Правда, моему рыцарю не принято отказывать.
Морталь приметлив, и косится неодобрительно. Донос в уме составляет, не иначе. Но молчит.
Мы усаживаемся. Главный Гортов соглядатай отбивает горлышко кувшина, открывает горшок с вепрятиной, и я чувствую, что никакие воспоминания и опасения не отшибли у меня вкуса к еде. Тем более, что Морталь поесть любит и умеет. За счет
Я наслаждаюсь роскошным ужином — два дня, пока Морталя не было, я только и ел, что твердый сыр, распуская его в воде. В городе я представлялся до сих пор обычным гонцом от Золотоглазой, ликующие ясеньцы меня развесив уши слушали, а потом поили. Конечно, не тем вином, что водилось в нашем доме когда-то, но зато много и крепким. Отчего и приходилось по утрам в еде осторожничать.
Я вдруг чувствую что-то странное…
За спиной у меня внешняя, толстая стена… Клык на поясе, где обычно… Танто в рукаве… Морталь не тревожится, — значит, он-то ничего не чует.
Что же не так?
А! Ест он без упоения.
Что-то случилось, и случилось с самим соглядатаем. Если бы возникло промедление или трудность в хозяйском поручении, Морталь бы не с ужина начал. Мне жаль его: годы не мои, а беготни куда больше, да и женщины на него не падки. Есть ли у Морталя дети? Греет ли его хоть что-нибудь, кроме еды да вечно засунутого в чью-то судьбу носа?
Разливаем мед и пьем. Морталь все еще молчит. Мед постепенно забирает: кажется, что встать легко, но что-то не очень хочется. А говорить хочется очень. Сотрапезник молчит? Сам скажу.
— Слушай, Морталь, чего я на торгу узнал.
При слове «узнал» глаза Морталя оживают. Скажи я «услыхал», небось, не пошевелился бы. А тут он даже поднимает голову от кружки.
— К одной горожанке явился сердечный друг. И было у них все ладно, да только в ворота внезапно постучали. Ну, кто может стучать в такой час, кроме законного супруга? И куда девать дружка?
Морталь слушает. Я говорю дальше.
— Однако здесь не только мужи в торге сильны. Красотка, недолго думавши, засунула гостя в бочонок, но ноги, как то и бывает, не вошли. Муж, ясное дело, возжелал узнать, кто это тут обретается.
— И что? — тускло спрашивает Морталь.
— А то! Молодка, не дожидаясь вопроса, мужу и речет: человек-де желает полбочку у нас купить, да до того дотошен, что изнутри высматривает, нет ли щелочек. И аманту тут же: ежели все высмотрел, то излезь и торгуй у господина.
Морталь хмыкает:
— Излез?
— Так знаешь, что самое-то оно? Муж ему не только полбочку продал, но и отнести помог.
— Так что ходи к любушке с калитушкой, — Морталь широко улыбается, а потом вдруг свободно и весело смеется. — Мои новости хочешь?
— А то!
— Золотоглазая, невеста твоя реченая, нам так помогла, как мы сами не сумели бы. Два дня тому, когда ты — Мэннор — ее на совете в Сарте звал под крыло Ясеня идти и рельм старшинам отдать, Керин-то твоя тебя бубликом завернула.
Я ошеломленно вникаю: какая же это женщина моему брату отказала хоть в чем-то?
Морталь опять разливает мед. Обычно он больше на еду налегает, а тут выглотал уже добрую треть кувшина. Что же его гнетет такое?
— Да чего ты вскинулся, господин Мэннор?