Ясень
Шрифт:
— Дай, пособлю.
Девочка краснеет. А я прячу глаза, чтобы не поняла вблизи, что обозналась. Забираю у Дубравки ведра. Приноравливаюсь к ее шагам.
Должен, должен быть на богатом Брезановом дворе свой колодец. Но какая с того радость? Не пробежишься, с подружками не поболтаешь. Оно и славно. Мне же в дом путь заказан, мастер брата как облупленного знает, вокруг пальца не обвести.
— Слушай, меня, девочка, слушай внимательно.
Светлые глаза обращаются ко мне в ожидании немыслимых чудес. Во рту пересохло отчего-то.
— Дядя
Дубравка чертит носком в пыли, лицо пламенеет до корней волос.
— А Тума? Он меня пом-нит?..
Вон оно как. Я торопливо заверяю, что ее помнят и тот, и та, кланяться велели. Девочка, кажется, даже дышать перестает.
— Скажи отцу. Пусть в своей постели нынче не ночует. Забирает тебя и уходит. Если не из дома, так из одрины, понятно? Сказывай, дядя Мэннор предупредил.
Лицо Дубравки внимательно и серьезно. А губы кривятся.
— Повтори.
Дубравка старательно повторяет. С первого раза запомнила слово в слово. Ее бы к Морталю на выучку… ох, не надо ей такой судьбы. Вырастет, детей нарожает.
Наири… Она Золотоглазой советчица. Почти сестра. Сколько лет минуло? Я ее, видно, и не узнаю. Помнит ли Раннора? Едва ли. По чести, я тоже вспоминал ее не слишком часто. Только последние дни, во сне. Пальцы, что оставили синяки на восковой коже. Да крик: "Он живой!!"
Оторвать ее от меня не получилось. Только поэтому я теперь живу…
Я провожаю Дубравку до колодца (на меня смотрят с любопытством и даже с узнаванием, оно и к лучшему, пойдут по городу языками чесать) и назад, до ее двора. На углу оборачиваюсь и гляжу, как дочка Брезана заходит в калитку.
Дело сделано.
Может быть, прямо сейчас, исполняя свою часть уговора, Морталь спаивает дворовых холопов именитых старшин, не всех, так многих, исполчившихся на Керин за то, что не приравняла цену крови к жирной похлебке: "Солоно тебе, братец?!" А вечером холопы пойдут убивать друзей Золотоглазой. Твердо уверенные, что их послали хозяева. Твердо уверенные, что оказывают услугу, за которую наградят щедро. Даже волю дадут…
Вот что еще есть у меня: моя воля. Воля решать, что хорошо, а что дурно. Самому.
Почему же так противно на душе?
Лишь возле Ясеньки, споткнувшись на гнилой доске причала и чуть не полетев в воду лицом, ловлю: Наири. Исхитрялись родители, прятали от Дракона, переодевали мальчишкой. Она и была мне, как брат. Тянулась изо всех силенок, как я за Мэннором. Если жеребца оседлать, так самого дикого, с крыши прыгнуть — так повыше. Фиги мы с ней вместе воровали, дрались на деревяшках, лук я ей сам вырезал из орешника. Слезы вытирал. Только редко Наири плакала.
Судьбу на кривой не объедешь. Знай вовремя, что ее Избрали, что отдали Дракону — кинулся бы выручать? Вот она, заноза!
Что не ведал — ладно. Но сестру названную мне спасла
А рядом Мэннор. Горт. Незримые.
И я посередине.
Сложись по-другому, мог бы оказаться на ее стороне.
Утром будит город дикий крик.
Сперва не могу понять, отчего кричат так близко, и где я вообще-то ночевал. Выходит, как заяц — под кустом, сложившись надвое. От ночной стыни ноет каждая косточка. Прохаживаюсь, проверяя заодно, не обобрали ли? Все при мне.
Крик заплутавшей летучей мышью бьется в узких переулках. Кричат у Старшинской Вежи. Выхватываю клык и спешу туда. На площади перед старшими воротами, несмотря на ранний час, собралась небольшая толпа. Голося, колотится о створы простоволосая, кое-как одетая женщина. Двое парней лет вроде как семнадцати напрасно пробуют ее увести. Один устало и бесконечно повторяет:
— Мама, мама… Ну что вы?
Крик затихает. Женщина набрасывается на парня. Из брани выходит, что этой ночью убили ее мужа, закололи шилом. И что если сын станет себя вести, как трус, то закончит также.
— Кого убили? — спрашиваю я. Косятся на клык. Коротко отвечают:
— Мастера Радома, оружейника, — и, помедлив, прибавляют: — господин.
Я отчетливо понимаю, почему не вернулся ночевать домой.
Стою в толпе. Слушаю. Смотрю.
Толпа медленно разрастается. И молчит. Вдовица тоже замолкает.
Приводят рядного начальника Берута (Морталь емок в словах, узнаю сразу). Не иначе, подняли с постели: шуба криво сидит на литых плечах, борода всклокочена, шапка набок, глаза шалые. Баба с криком кидается ему под ноги. Стражники не спешат ее оттаскивать.
— Я не убивал твоего мужа, женщина, — говорит он.
Толпа молчит. Уж лучше б роптала — не было б так страшно. Даже страшнее, чем тогда, когда командиры требовали у рыцаря Мелдена оставить Сарт. Мелькает знакомое полукафтанье. И разрастаясь, отдается в ушах:
— …За меч убили…
— …Меч против Дракона ковал…
— Лжа, — говорит Берут.
Стражники наставляют пики.
Подхвачен стоголосым эхом утробный вой безоружной — пока — толпы.
День дробится. Он состоит из часов и встреч. И он очень похож на тот, когда Ясеню стало известно о победе Избавительницы под Сартом. Когда терпкость медов смешалась с ликованием и плачем.
Но у сегодня отчетливый привкус отравы.
В погребке полутемно и на столах выстраиваются в длинный ряд корчаги и братины. Неприметный человек ведет речь о том, что рыцарь Горт взял Сарт для Золотоглазой своими людьми и своим воинским умением. Я какое-то время слушаю, и во мне разрастается ярость. Я лишь на немного опережаю тех, кто слушает вместе со мной. Под моим кулаком вылетают зубы. Я вытираю кровь с костяшек о ноговицы.
— Неправда, — говорю я в темноту. Я уже изрядно пьян, и мне без разницы, слушают меня или нет.