Яшмовая трость
Шрифт:
Перелетные птицы проносились всякий год над городом, где я жила. Через несколько дней после их очередного отлета (они, вероятно, уже унеслись за море) тихо умер любивший меня друг. Терпеливая улыбка не покидала его до самой смерти. Печаль разлилась на дорогом лице. Доброе притворство его не могло обмануть за гробом, и, увы, я поняла, что он не был счастлив.
Мы полюбили друг друга не сразу. Дома наши стояли один против другого. Много раз проходил он под моими окнами, и, так как я была красива, я смотрела на него. Однажды, не видя меня больше, он вошел в дом. Я пряла в маленьком внутреннем дворике. Жужжанье прялки сливалось с воркованьем голубей на крыше; изредка падало вниз перышко; надувшиеся облака над нами тянулись
Увы — я поняла это слишком поздно! — я терзала его ожидание напрасными дарами. Любовь похожа на самое себя, и тождество наших чувств убивало их творящую силу. Лишь оттиск лица сообщил бы отличие металлу, ненужными монетами которого мы в слепоте обменивались. Что до того, что мысли наши были согласны? И разве есть что-либо в уме мужчины, чего не было бы в сердце женщины? О, зачем отказалась я от его ласк, зачем не оживила своим дыханием таинственной статуи, изваянной в потемках нашей двойной любовью! О, как надеялся он на это в тайном вожделенье, в тишине своего молчаливого желанья, а я не понимала немой мольбы его губ, прикоснувшихся к моим только мертвыми, мертвыми благодаря мне, и навсегда!
Я должна была отдать свой рот его устам, отдать тело мое, волосы и ногти пальцев! Он насладился бы свежестью моей кожи и благоуханием моей красоты. Нагая, я населила бы его сны, после того как разделила бы с ним ложе, и оставила бы в его воспоминанье, как на песке, отпечаток моего тела.
О, пески, пески, пески Стикса, черные пески вековых отмелей! Скоро вы укроете мой сон, когда я спущусь к вашим берегам, роковой и подземный ропот которых я уже слышу у себя под ногами.
Жизнь моя завершается; я прожила ее день за днем в мерзости, желая искупить свою вину. Чтобы покарать себя за невольный свой и бессмысленный отказ, я дарила свое тело грубым рукам прохожих. Всякий, кого пронзала при виде меня молния желанья, мог свободно утолить его благодаря моей покорности. Их было много, вкусивших от моего покаянного дара. Среди них бывали отяжелевшие от вина, мешавшие поцелуи с пьяною икотой; иные, изголодавшиеся от поста, насыщались плодом моих грудей. Одни обнимали меня мимоходом, в порыве прихоти, другие томили упорным постоянством. Я удовлетворяла торопливость страсти и неистовство вожделения. Светлая заря струилась по моему нагому телу, и солнце согревало сухую кожу.
Теперь наступили сумерки; прохожие не оборачиваются больше. Я покинула город, и никто не удержал меня за полу изношенного плаща. Я бежала из города в этот уединенный лес. Он обширен и тих; дороги сходятся у этого родника! Ясная вода его бежит непрерывно. Когда кто-нибудь приближается, я наклоняюсь и подаю жаждущему в этой хрустальной чаше то, чем некогда утолила бы его желанье, нежданный сладостный глоток, каким я старалась быть для всякого, кто алкал моей щедрой свежести.
Вот почему, прохожий, ты встречаешь меня здесь. Я заговорила с тобой, чтоб рассказать тебе об ошибке печальной жизни. Мрак сгущается; продолжай путь, и когда ты постучишься палкой в дверь той, что тебя любит, когда, развязав сандалии, ты поведаешь ей о приключениях твоего странствования и о необычайной встрече, — вместо того чтобы выслушивать ее любопытные или заботливые вопросы, не отвечая, закрой ей рот долгим поцелуем.
Слова излишни; я умолкаю; прощай. Любовь — божество немое, и нет у него статуй иных, чем форма нашего желания.
ЛАКОВЫЙ
Le Plateau de Laque
РАССКАЗЫ
1913
ПРЕДИСЛОВИЕ
Сборник рассказов «Лаковый поднос» (LePlateaudeLaque), вышедший в свет в 1913 году, но возникший частью из более раннего материала, объединяет ряд миниатюр, являющихся образцом блестящего стилистического искусства Ренье.
Кажется, что задумчиво, в час мягких сумерек, сидя возле любимого ларца, Ренье опускает в него руку и медленно, один за другим, вынимает цветные камушки, такие нежные в их четкой твердости, такие живые в их воздушной застылости. Этот ларец — не считая сюжетов двух первых, ориентальных рассказов — все те же привычные и любезные Ренье старинные, а иногда и современные, но всегда немного архаичные, как бы подернутые дымкой времен, Франция и Италия: два маленьких мира, между которыми искусно переброшен мостик рассказами «Сожаление», «Стеклянные бусы», «Проездом через Равенну».
Столь сходные между собою по фактуре, рассказы «Лакового подноса» довольно разнообразны по своей внутренней форме: то пред нами философская сказка, то анекдот, то маленькая поэма, то просто своего рода бесцельная «фантазия памяти», милая старая пастель, где отсутствие сюжетной остроты возмещается тончайшей, поистине филигранной работой над словесной тканью. Но главной чертою, объединяющей эту книгу, и вместе с тем главной прелестью ее, является ее двоякий ритм, ритм прежде всего словесный, но за которым чувствуется еще более драгоценный ритм образов и эмоций.
Эти миниатюры, из которых многие кажутся прообразами или отражениями крупных фигур и замыслов романов Ренье, нередко близки между собою по темам. И вместо того чтобы затушевать эти совпадения, автор, наоборот, их как бы нарочно подчеркивает, ставя рядом рассказы, основанные на тождественных психологических мотивах или связанные какой-нибудь небольшою, чисто внешней черточкой («Сожаление» — «Стеклянные бусы», «Сабля» — «Разговор о войне», «Письмо» — «Смертельная игра»). И тогда читателю должно стать ясно, что все дело здесь не в теме или фабуле, но в полутонах и оттенках, в тончайших узорах композиции, бесконечно разнообразящих — как музыкальные вариации — ограниченный и повторяющийся материал хрупких чувств и интимного вымысла Ренье.
Среди этих очаровательных «безделушек» одна вырастает, словно чтобы показать таящуюся в каждой из них латентную силу, вырастает не с помощью внешней амплификации, но лишь путем внутреннего раскрытия чувства, в глубокую и значительную повесть. Это замыкающий книгу и венчающий ее рассказ «Акация», изумительная концовка которого, с ее таким сладостным и меланхоличным утверждением любви ко всему живому, вещному и преходящему, служит ключом к лучшему пониманию не только «Лакового подноса», но и всего творчества Ренье.
А. Смирнов
К ЧИТАТЕЛЮ
Некоторые из рассказов, образующих этот сборник, уже были помещены в томе, выпущенном в ограниченном количестве экземпляров, под заглавием «Французские и итальянские рассказы». Те, которые я теперь присоединил к ним, чтобы составить настоящую книгу, могли бы войти туда же, под прежним заглавием, не вполне однако точном, так как из маленьких историй, которые предлагала читателю первая коллекция, для нескольких — по крайней мере для двух — рамкою служит условный Восток и вымышленный Китай.