Ясный берег

Панова Вера Федоровна

украшала. Притом тетя Паша ревновала Лукьяныча к

челну — ей хотелось, чтобы муж в выходные дни сидел

дома, с нею, и любовался хорошей квартирой, а не

шлялся по реке без всякого дела.

С первого дня тетя Паша отнеслась к Марьяне

заботливо, хоть и без нежностей. Марьянины платьица были

чисто выстираны и выглажены; никогда так вкусно

Марьяна не ела. Сначала тётя Паша делала это для

того, чтобы Настасья Петровна, опекунша, не

придралась

и не отказала от квартиры, не дай бог. Потом тетя Паша

просто привязалась к Марьяне. И Лукьяныч привязался

и говорил озабоченно:

— Надо бы, Пашенька, купить Марьяше чулки.

В те времена Лукьяныч еще не владел культурной

речью, которой достиг к старости, и некоторые слова

произносил неправильно. Сначала Марьяна стеснялась

поправлять его, потом стала поправлять. Он выслушивал

ее застенчивые замечания с интересом и говорил:

•— Учтем.

Смолоду он был портовым грузчиком, сплавщиком,

весовщиком в таможне, в империалистическую войну —

рядовым солдатом, после войны служил дворником.

И вдруг сказал жене:

— Будем, Пашенька, пробиваться в интеллигенцию,

есть к тому возможности.

— А как же,— спросила тетя Паша,— мы пробьемся

в интеллигенцию?

— Через высшее образование,— ответил Лукьяныч.—

Иначе никак не получится.

Он поступил в школу для взрослых, потом на курсы

счетоводства. Окончив курсы, три года прослужил

счетоводом, пошел учиться на бухгалтера. На строительство

он явился уже как бухгалтер, солидная и ответственная

личность с хорошим окладом.

Как растут миллионы девочек, имеющих пап и мам,

так под крылом тети Паши и Лукьяныча выросла Марья-

на, круглая сирота.

Ходила в школу, учила уроки (иногда не учила),

стояла, держа салют, на пионерской линейке,

волновалась, впервые прикалывая на грудь комсомольский

значок. Читала книги, обижаясь на писателя, если герои

были недостаточно возвышенными; плакала над

грустными концами и опять обижалась. Обрезала косы,

отрастила их снова. Дружила, ссорилась, мирилась. Писала

дневник, забросила. Списывала в тетрадку стихи,

которые нравились. Любила праздники, ненавидела алгебру,

собирала ландыши, воображала людей, которые

встретятся ей в жизни, и мысленно вела с ними долгие раз-'

говоры.

В свой час переболела корью, в свой час надела

туфли на высоких каблуках, в свой час познала любовь.

Это была та молодая любовь, когда люди не

спрашивают себя, почему они любят, за что, украсит ли любовь

их существование

или усложнит, и нет ли смысла, взяв

себя в руки и подавив свои желания, отказаться от эгой

любви и подождать какой-то другой,

какой—.неизвестно, но которая, может быть, будет лучше...

Рассудок здесь не участвовал. Мне хорошо, когда ты рядом,

мне пусто, когда тебя нет. За что люблю? А какое мне

дело? Люблю и люблю. Настоящее ли это, навеки ли?

Смешные вопросы. Разумеется, настоящее, разумеется,

навеки. Почему ты так думаешь? Я ничего не думаю,

я знаю.

Ничего они не думали, молоденькая девочка, не

успевшая окончить школу, и молодой учитель Сергей

Лавров, прямо со студенческой скамьи приехавший в

городок преподавать русскую литературу таким вэт

девочкам с косами и с мечтами о возвышенном. До

такой степени ни о чем не думали, что она бросила

учебу и стала его женой, домашней хозяйкой,

иждивенкой, и он ликовал. Два года ликовал и опомнился

только в тот день, когда по радио на всю страну

загремело сло'Во: война.

Каким виноватым чувствовал он себя перед нею в час

прощанья. Ее лицо за несколько дней стало взрослым.

У нее был высокий живот и страдальческие, запавшие

глаза. Через месяц она ждала ребенка.

— Прости меня! — сказал он.

Она не спросила, в чем он виноват, что надо прощать;

посмотрела на него взрослыми, понимающими глазами и

сказала:

— Я тебя люблю.

«...Ты не виноват ни в чем, родной мой,— писала она

ему туда, по воинскому адресу,— я виновата, что жила

так беззаботно, ни к чему не готовясь. Жила, как

душеньке было угодно, а ты разрешал, потому что любишь.

Как только наш мальчик позволит мне оставить его, я

буду учиться.

Мальчика еще не была; письмо было написано за день

до его рождения. Сергея Лаврова оно не застало

в живых.

*

Они мечтали о том дне, ко<гда он придет в больницу,

чтобы забрать ее с ребенком домой.

— Я принесу тебе вот такой букет.

— Глупости, вот глупости. Кто будет его нести? Надо

нести мальчика.

— Мальчика понесу я, а ты будешь нести букет.

— Я буду нести вещи.

— Какие вещи?

— Пеленки. Распашонки. Разные его тряпочки. Нет,

слушай, правда. Никаких букетов! Ужасно глупо — по

улице с ребенком и с букетом. Слушай, я в больнице

умру от тоски. Буду смотреть на часы все время.

Почему не позволяют рожать дома! Я не дождусь, когда