Яся сидела на стуле
Шрифт:
Глава 9
Яся сидела на стуле.
Пустота напротив нее была такой плотной, что она стала лепить из неё, как из глины, образ мужчины, который сидел здесь пять минут назад. Этим искусством она овладела давно. Но сегодня выходило неважно.
В кухню зашел котенок и стал бодать ее ноги головой. Ясе захотелось взять его за шкирку и вышвырнуть за дверь. Потому что он был живым доказательством того, что Максим-Михаил («Как перестать его так называть?») был реальным. И ушел он тоже по-настоящему.
Ведь если бы не котенок, можно было бы убедить себя, что знакомство, прикосновения, поцелуи и нежность – всё это сон. Яся делала так много раз. Слишком много раз.
После похорон родителей Яся избавилась от всех их вещей. Единственное, что осталось – это цветная фотография. Они в парке аттракционов стоят на фоне колеса обозрения. Папа держит трехлетнюю Ясю на руках, а она кормит его мороженным. А мама, с шапкой кудрявых волос, стоит рядом и снисходительно улыбается. Яся ничего не помнила из того дня. Она смотрела на этот снимок и придумывала себе счастье. Детское счастье с печеньем по выходным и поцелуями перед сном.
Первые месяцы после смерти родителей Яся не выпускала фотографию из рук. Она сплетала тюль ложных воспоминаний, чтобы завесить ей каждый острый угол памяти. И теперь, когда она вспомнила о родителях, она смотрела на изящную занавеску и видела только силуэты, которые представлялись ей пикниками за городом, поездками к морю, сказками перед сном. А за тюлем лежали пыльными стопками ссоры, крики, упрёки и папины беспомощные глаза.
Сейчас эта фотография была похоронена на самом дне бельевого ящика. В темноте и покое. Как и ее родители. Странная штука, чем больше проходило времени с той аварии, тем острее впивались в сердце осколки покореженной машины. А обещали, что боль утихнет. Вранье. Боль врастает в тебя, как врастает ноготь в большой палец на ноге. И впивается в тело при каждом шаге. Но если приноровиться, не наступать на изувеченную ногу, боли почти не будет. И всё равно, что хромать придется всю жизнь. И что не побежишь теперь во всю прыть, как прежде в детстве. А удалить ноготь страшно. Вдруг это окажется еще больнее.
А Яся все лепила и лепила образ Артёма. Она боялась, его забыть. Она не могла надышаться воспоминаниями о нем, хоть и каждый вдох причинял боль. Но было в этой боли что-то приятное, какое-то счастливое послевкусие. Длилось оно меньше секунды, но казалось настолько сильным, что боль можно было и потерпеть.
– Иди сюда, чудо лохматое, – Яся взяла котенка и посадила на колени. – А ты ведь до сих пор без имени. Назову я тебя Максим-Михаил. Мурлычешь? Нравится, значит. Откормлю тебя, станешь большим толстым котом, будешь меня с работы дома ждать и по выходным будить ни свет ни заря.
Котенок прижался к Ясе всем своим тщедушным тельцем и уснул. Яся положила голову на стол, закрыла глаза.
Она снова и снова лепила из невидимой глины мужчину, словно скульптор, оттачивающий мастерство. С каждым разом образ получался все правдоподобнее. Не забыла она ни ямочку на подбородке, ни крохотный шрам, пересекающий левую бровь, ни взъерошенные после сна волосы. Но глаза никак ей не давались. Она точно воспроизвела форму, цвет, даже прищур, который выдавал легкую близорукость.
Конец ознакомительного фрагмента.