Явка в Копенгагене: Записки нелегала
Шрифт:
Он продолжал молчать, очевидно находясь в состоянии легкого шока.
Через минуту нас вывели, его же оставили в квартире. Серхио был последним из наших знакомых, кто видел нас, и был фактически единственным свидетелем нашего ареста. В доме никто так и не видел, как нас увели. Утром, когда его отпустили, он, несмотря на запрет, рассказал нашим друзьям о случившемся. Луис пошел прямо к начальнику Федеральной полиции, с которым был знаком, чтобы прояснить нашу судьбу или хотя бы позаботиться о детях. Его вежливо послали куда подальше
В сопровождении двух агентов контрразведки мы вышли на лестничную площадку и пошли к лифту. Малышку я несла на руках, старшую дочь вела за руку.
В доме царила мертвая тишина. На улице у подъезда стояла черного цвета машина с зашторенными стеклами. Нас посадили в машину. Ехали довольно долго. Наконец, остановились у одноэтажного здания, перед входом в которое стоял полицейский с автоматом. По-видимому, это был полицейский участок. Одет полицейский был в форму полиции провинции Буэнос-Айрес. Нас ввели в какое-то помещение, напоминавшее приемную, но совершенно без мебели, и велели сесть прямо на паркетный пол.
Через некоторое время в комнату вошел лысоватый, смуглый маленький человек с тоненькими, аккуратно подбритыми усиками-шнурочками. Его черные, как маслины, влажные глазки злобно уставились на нас.
— Вы знаете, почему вы здесь? — спросил он высоким резким голосом.
— Нет, сеньор, понятия не имею.
— Вы — русские шпионы, которые приехали в нашу страну заниматься подрывной деятельностью.
— Никакие мы не шпионы, я понятия не имею, что вы такое говорите.
— Допустим. Но вы использовали нашу страну для ведения своей шпионской деятельности, не так ли?
— Помилуйте, о какой такой еще деятельности вы говорите? У меня дети.
— Вам лучше сказать все правду! Ваш муж нам уже все рассказал. Он во всем признался, и будет лучше, если вы тоже все по-хорошему расскажете.
— Что значит— по-хорошему? Что, может быть еще и по-плохому?
— Да! Может! Для начала мы у вас на глазах будем пытать ваших детей. А затем и за вас примемся.
— И ваша католическая вера вам это позволяет?
— Оставьте в покое нашу веру! Она не про вас, атеистов-материалистов! Бог нас простит, если речь идет о Родине.
— Даже пытать детей?
— В интересах дела— да. Наша вера позволяет это.
— Ничего я говорить не буду, пока не увижу мужа.
— Вы этим только осложняете свое положение. Пеняйте потом на себя, — сказал он и вышел. Мы продолжали сидеть на холодном полу. В дверях стоял охранник.
Я попросилась в туалет. Дежурный полицейский проводил меня. Сначала я сводила девочек, затем пошла сама. Полицейский все это время торчал в дверях туалета.
— Ну будьте же джентльменом! — сказала я. — Отойдите хоть на минутку. Ведь я женщина, как вам не стыдно!
Полицейский отошел. Вынув бобину с пленкой, я разломила ее, выбросив обломки в урну, а пленку пыталась спустить в унитаз. Но пленка, превратившись в «бороду», никак не хотела тонуть. Преодолевая отвращение, забравшись рукой в осклизлый вонючий унитаз, я вытащила пленку и засунула ее в заплеванную урну, прикрыв кучей использованной туалетной бумаги и прочего мусора. Пленку эту так и не нашли. Если бы спецслужба вела записи радиосеансов «Центр — «Весты», то при наличии шифров эту радиограмму они смогли бы прочитать. А ведь там, очевидно, были последние инструкции по Чили и США. Возможно, и адреса, явки, имена. Возможно, давались координаты нашего агента, исчезнувшего в Хьюстоне.
Нудно и долго тянулось время. Снова приходил тот худой и злющий и снова угрожал. Я продолжала молчать. Утром он пришел еще раз, на тонких губах его играла ироническая улыбка.
— Ну вот, я же говорил вам, что ваш муж во всем признался, — сказал он. — Он проявил благоразумие.
— Я хочу его видеть.
— Не сейчас. Ведь вы познакомились с вашим мужем на свадьбе в ресторане «Пекин» в Москве, не правда ли?
Я поняла, что «Вест» действительно начал говорить.
— Это еще ничего не значит.
— Мы заставим вас заговорить, не сомневайтесь, — сказал он и вышел.
Через полчаса нас перевели в другую комнату, тоже без окон, но здесь хоть было чисто и стояла железная койка казенного образца, заправленная грубым солдатским одеялом. Наконец-то я с детьми смогла хоть немного прилечь. Я потеряла счет времени, поскольку в комнате, где мы находились, не было окон, только горел ослепительно яркий свет. Но когда вошел дежурный полицейский, я увидела сквозь открытую дверь, что на улице уже было светло.
Только что заступивший на дежурство полицейский в форме мышиного цвета провинции Буэнос-Айрес оторопело таращился на нас.
— Надо бы хоть что-нибудь дать детям, — сказала я. — Они с вечера ничего не ели.
Вскоре он принес молоко, которое вскипятил в грязном, помятом алюминиевом чайнике с накипью в палец толщиной, и хлеб. Я поблагодарила его и жестом показала, не помог ли бы он нам отсюда выбраться. Я бы в долгу не осталась. Он также красноречивым жестом мне ответил, что его за это вздернут на виселице.
Вскоре за нами пришли. Во дворе стоял закрытый полицейский джип, который доставил нас в тюрьму, где находились одни женщины. Нас поместили в отдельную камеру, выкрашенную ослепительно белой краской, где день и ночь горел яркий свет. Собственно, не камера, а комната. В сопровождении суровой надзирательницы мы могли выходить на прогулки в крохотный внутренний благоустроенный дворик с застекленной крышей. Кормили довольно сносно. Мясо и макароны. Макароны и мясо. Никто больше к нам пока не приходил. Я понимала, что «Вест» пытается облегчить наше положение, принимая все на себя.