Языческий лорд
Шрифт:
— Это один из тех, что был с отцом Бирнйольфом, — сказал Финан.
— Ты его узнаёшь?
— Этот приплюснутый нос?
Человек добрался до нас и схватился за весло, а потом подтянулся к борту, и Финан наклонился, чтобы взять в руки топор. Он взглянул на меня, я кивнул, и лезвие топора блеснуло в лунном свете и опустилось вниз.
Раздался звук, как в лавке мясника, и из разрубленного черепа брызнул фонтан крови, черной, как земля, а потом тело отнесло течением.
— Поднять парус, — приказал я, и когда весла были подняты на борт, а парус
Полуночник убил наших врагов в разгар ночи, а теперь мы направлялись в Беббанбург. Кошмар Элфрика становился явью.
Глава четвертая
Погода успокоилась, но не этого я желал.
Я также не желал помнить лицо рыбака, его приплюснутый нос, шрамы на загорелых щеках, и как в его глазах появилось выражение отчаяния, мольбы и слабости, и как мы его убили, и как его темная кровь окропила темную ночь и исчезла в черных водах близ кормы Полуночника. Мы жестокие люди.
Хильд, которую я любил и которая была аббатиссой в Уэссексе и хорошей христианкой, очень часто с тоской в голосе говорила о мире. Она называла своего бога «князем мира» и старалась убедить меня, что если б только я поклонялся настоящим богам, я бы признал ее пригвождённого князя, и тогда настал бы вечный мир.
«Благословенны миротворцы», — любила она говорить, и она бы осталась довольна последними годами, потому что Британия находилась в состоянии неустойчивого мира.
Иногда датчане совершали набег ради скота, иногда ради рабов, валлийцы и скотты делали тоже самое, но войны не было. Потому то мой сын еще ни разу не стоял в стене из щитов, сейчас просто не было стен из щитов.
Он практиковался снова и снова, день за днем, но практика — не то же самое, что осознание ужаса от возможности, что тебе выпустят кишки, когда ты стоишь на расстоянии вытянутой руки от надравшегося медовухи безумца с утяжеленным свинцом топором.
Некоторые говорили, что мир последних нескольких лет — это заслуга христианского бога, и что мы должны радоваться, потому что наши дети могут расти без страха, и что мы посеяли — то и пожнем. И что только пока длился мир христианские священники могли проповедовать датчанам, и когда они завершат эту работу, мы станем жить в христианском мире любви и дружбы.
Но это не был настоящий мир.
Это было изнеможение. Мы сражались и сражались, и последняя битва, утопающая в крови посреди зимних болот Восточной Англии, в которой погибли король Эорик и Этельволд Лицемер, и сын Сигурда Торрсона, была кровавой резней, которая отбила всю охоту продолжать сражаться.
Но это мало что изменило. Север и восток все еще принадлежали датчанам, а юг и запад — саксам, и все эти могилы мало что дали каждой из сторон.
А Альфред, который хотел мира, но знал, что мир невозможен, пока оба клана сражаются за одно пастбище, умер. Эдуард, его сын, стал королем Уэссекса и был согласен дать датчанам возможность жить в мире.
Он хотел того же, что и его отец, чтобы всеми саксами правил один король, но король был слишком молод, слишком боялся провала и слишком устал от всех этих советчиков, которые достались ему от отца. Поэтому он слушал священников, которые велели ему удерживать то, что ему принадлежит, и оставить датчан в покое.
В конце концов, как сказали священники, датчане станут христианами, и мы должны любить друг друга. Не все христианские священники проповедовали эту истину. Некоторые, как аббат, которого я убил, побуждали саксов к войне, заявляя, что тело святого Освальда будет знаком победы.
Эти воинственные священники были правы. Но не отношении святого Освальда, в этом то как раз я сомневался, но они точно были правы, проповедуя, что продолжительный мир не установится, пока датчане владеют землями, которые раньше принадлежали саксам.
А эти датчане все еще хотели владеть всем. Они хотели то, что осталось от Мерсии, и весь Уэссекс. Им было все равно, под чьими знаменами сражаться, хоть под молотом, хоть под крестом. Датчане жаждали завоеваний. И они снова были могущественны.
Все военные потери были восстановлены, и датчане были неспокойны, но и Этельред, лорд Мерсии, не отставал. Всю свою жизнь он прожил как вассал Уэссекса, но теперь у него была новая жена, он старел и ему хотелось заработать славу.
Он хотел, чтобы поэты воспевали его триумф, хотел видеть свое имя в исторических хрониках, хотел начать войну между христианской Мерсией и христианской Восточной Англией, и эта война распространится на всю Британию, и снова встанут стены из щитов.
Мир был невозможен до тех пор, пока два клана делят одну землю. Один клан должен победить. Даже пригвожденный бог не мог изменить этой истины. А я был воином, и в мире, где идет война, я должен быть жестоким.
Рыбак поднял глаза, и в его взгляде была мольба, но топор обрушился на него, и он ушел в свою морскую могилу. Он бы выдал меня Элфрику.
Я говорил себе, что конец этой жестокости близок. Я сражался за Уэссекс всю свою жизнь. Я отдал пригвожденному богу его победы, но он отверг меня, плюнул мне в лицо. Так что теперь я отправлюсь в Беббанбург и как только его захвачу, я останусь там и позволю двум кланам сражаться.
Таков был мой план. Я бы поехал домой и остался там, и уговорил бы Этельфлед присоединиться ко мне, и тогда даже пригвожденный бог не смог бы выманить меня из Беббанбурга, потому что эта крепость неприступна.
А утром я поведал Финану, как мы захватим ее.
Он засмеялся, когда услышал.
— Может, и получится, — сказал он.
— Молись своему богу, чтобы тот послал правильную погоду, — велел я.
Мой голос был мрачен, что неудивительно. Мне нужна была ненастная погода, угрожающая погода, но вместо этого небо просветлело и стало голубым, а воздух теплым.
Ветер потеплел и задул с юга, так что наши паруса порой провисали, а корабль терял ход, и Полуночник лениво дрейфовал по сверкающей на солнце поверхности моря.