Язык цветов из пяти тетрадей

Синельников Михаил

Попробуй, загаси, останови! —

Пирует Эрос. Гибельная скорость

Дана испепеляющей любви.

Потом, потом в коротком разговоре

Заметишь вдруг, что горяча зола,

Но шевельнулось мыслящее море,

Тебя к нему дорога повела.

Да, от любви, что годы поглотила,

Оставившей лишь блестки мишуры,

Теперь – к иной, вращающей светила,

К мирам упрямо тянущей миры.

«Когда

упали стены Карфагена…»

Когда упали стены Карфагена,

Из бурно возгорающейся мглы

Такие крики раздались мгновенно,

Что рухнули парящие орлы.

Слоны трубили, боги отлетали,

А их жрецы возжаждали огня,

И, отражаясь в блещущем металле,

Неслась по узким улицам резня.

Планеты замирали на орбитах,

Легионеры в огненной пыли

Ловили женщин наголо обритых —

На катапульты волосы пошли.

И победитель, надышавшись дымом,

То ликовал, то грустен был чуть-чуть,

Задумавшись, что то же будет с Римом

Когда-нибудь.

«Промчавшийся по хрусткой гальке вскачь…»

Промчавшийся по хрусткой гальке вскачь

И в речи отозвавшийся напевной

Был всё-таки всего прекрасней мяч,

В тебя феакской брошенный царевной.

Зевс-Вседержитель всё ж таки всеблаг!

И тот блажен, кто, пережив лишенья,

Такую встретил после передряг

Очередного кораблекрушенья.

Она спешит. Блеснуло колесо

Летящей в город лёгкой колесницы.

А ты уже забыл про Калипсо,

Тебе уже иная доля мнится.

Обманом погубил ты Илион

И хитростью осилил Полифема,

Но так теперь бесхитростно влюблён!

И всё же здесь не кончилась поэма.

И воспоёт какой-нибудь слепец

Дальнейший путь и твой причал во мраке,

И ты корабль покинешь наконец,

Чтобы, проснувшись, не узнать Итаки.

«Как сладостно язычество Эллады…»

Как сладостно язычество Эллады!

По всей земле, куда бы ни пойти,

Пришельцу обретенья и отрады

Сулили все ночлеги и пути.

По всей дороге боги были рядом,

И повевал, и приводил Эол

В объятия к неведомым наядам…

Ковал Гефест и Арес в битву вёл.

Но божества устали, одряхлели,

Тысячелетний жертвенник угас,

Бежала нимфа из твоей постели,

Зарос травой оставленный Парнас.

Ещё вакханки бормотали спьяну

И плакали, не в силах встать с земли,

Но умер Пан. В походе к Юлиану

Последнего сатира привели.

Недавно перехожие монахи

Его крестили, и теперь спроста,

Седой, косматый, пребывавший в страхе,

Косноязычно славил он Христа.

«И этот мальчик, найденный царевной…»

И этот мальчик, найденный царевной

В тех заводях, где чудом не погиб,

И разговор гортанный и напевный

Её прислужниц, и ребёнка всхлип.

Всего сильнее материнства сила,

О нём неодолимая тоска…

Вода всё ближе люльку подносила,

Пошевелив папирусы слегка.

Стоит столетий пыльная завеса,

Но кажется, не столь уж далеки

И правнучка прекрасная Рамзеса,

И колыбель, и эти тростники.

Библейское

И рядом с милой, темноокой

И эта, старшая жена.

Вот с ней, и в близости далёкой,

Тебе и старость суждена.

Она суха, подслеповата,

Но вожделенною была,

Тебе подставлена когда-то,

И всё волнует эта мгла.

Ещё соперничают сёстры,

Язвят, перекликаясь зло,

И ревности столь много острой

В наследство детям перешло.

Смешались разных жён потомки,

Узнаешь эту в них и ту…

Вот памяти обрывок ломкий,

Вобравший свет и темноту!

Всё схорони и руки вымой

Струёй текучего песка!

И горечь мощи нелюбимой

Теперь пройдёт через века.

Читая Иосифа Флавия

Когда Мессию заждались,

Признать случается в дурмане

Его сияющую высь

В хозяйственном Веспасиане.

Всю бездну предстоящих лет

Презрев, как марево пустое,

Завёл он платный туалет,

Как император, умер, стоя.

Конечно, жаден и тяжёл,

Того затмил он и задвинул,

Кто в это мир уже вошёл

И даже временно покинул.

«Господь был, в сущности, бродягой…»

Господь был, в сущности, бродягой,

Жарой и жаждою томим,

Когда апостолы ватагой

К странноприимцам шли за Ним.

И потемнел хитон от пыли,

Натёрлись от ходьбы ступни.

Ему хозяйки ноги мыли

И отвлекались от стряпни.

Но в той холмистой Галилее,

Где заводил Он речь свою,

Уютней было и теплее,

Чем в этом северном краю.

Здесь и в погибельные годы