Языки современной поэзии
Шрифт:
Контекстуальное смысловое преобразование слова в поэзии Строчкова основано не на художественной метафоре, а на языковой, то есть стершейся, не заметной в обычной речи.
Наличие в слове нескольких значений — результат постоянно действующих в языке механизмов перенесения наименований с одних предметов и явлений на другие. Это в основном метафора — перенесение названия по какому-либо признаку сходства (хвост— ‘очередь’, ‘несданный экзамен’, ‘слежка’), метонимия — называние по смежности (пошел в первый класс, класс надо проветритьи весь класс чихает), целого по его части ( голова —‘умный человек’, ‘градоначальник’ в выражении городской голова,‘счетная единица в стаде’) или части по целому (говорит Москва),перенос наименования по функции (продолговатый шарик, красные чернила),расширение значения (слово именинникчасто употребляется безотносительно к именинам) и его сужение (пиво —в прошлом любой напиток). Кроме того, в языке есть немало омонимов — слов, звучащих одинаково, но не имевших или утративших смысловую связь (например, слово брак— ‘дефект’
Поэтам свойственно восстанавливать забытые смысловые связи между словами и устанавливать связи, которых не было.
В лингвистике разработана теория асимметричного дуализма языкового знака, согласно которой «обозначающее стремится обладать иными функциями, чем его собственная, обозначаемое стремится выразить себя иными средствами, чем его собственный знак» (Карцевский, 1965: 90). Это несовершенство системной организации языка, предполагающей взаимно однозначное соответствие между знаком и предметом обозначения, становится важнейшим ресурсом поэзии, развивается и углубляется в ней (Ковтунова, 1986: 87). Кроме того, как всякий конфликт в системе языка, асимметричный дуализм знака является стимулом изменений. При полисемии «прежнее и новое становятся современниками в одной и той же системе» (Рикёр, 1995: 104–105), многозначные слова — это «обменный пункт между старым и новым» (Указ. соч.: 107).
Владимир Строчков называет свою поэтику полисемантикой.
Он рассказывает о логике ее появления, сущности и принципиальном отличии от каламбуров и эзопова языка так:
Только уже где-то в начале студенчества стал нарабатываться какой-то, довольно нехитрый, способ письма, достаточно типичный для того моего времени и места под солнцем: студент-технарь шестидесятых, интеллигентный циник-романтик, мрачно-ироничный кухонный диссидент. И инструментарий сложился соответствующий, с акцентом на каламбур, двусмысленность, эзопов язык. Понятное дело, какая жизнь, такой и язык. <…> Последним толчком стала начавшаяся горбачевская перестройка. Она просто пинком, как табуретку, вышибла из-под ног старую почву. Весь критический социальный заряд андеграундного диссидентства оказался предметом публицистики. Но вставший было вопрос «о чем писать» сам тут же и рухнул, потому что быстро стало ясно, что это вовсе не вопрос литературы; вопрос литературы — «как писать» — первая производная от «как видеть». <…> мир — как внешний, так и внутренний — неограниченно сложен и, главное, принципиально неоднозначен. <…> Вещи, явления и смыслы непрерывно взаимодействуют, изменяются и перетекают друг в друга. Чтобы уметь говорить об этом мире, нужен язык эквивалентной сложности и многозначности, то есть и не язык в обычном смысле даже, а сумма произвольного множества языков, знаковых систем и культурных кодов <…>. И все прежние каламбуры, двусмысленности и эзопизмы легко и просто легли на эту картину мира и языка, перестав быть самостоятельными, отдельными приемами, «штуками» и став ее естественной, органичной частью. <…> стиль оказался совсем не стилем, а способом видеть мир. Причем видеть его — языком. В обоих смыслах, то есть как язык и с помощью языка.
В большом послесловии к сборнику стихов «Глаголы несовершенного времени» (Строчков, 1994: 373–404) [418] он говорит о том, что полисемантический текст имеет несколько способов существования:
• «эзопов язык», когда основное содержание текста маскируется другим высказыванием;
• обычный каламбур, демонстрирующий однократное двоение смысла на коротком отрезке текста;
• структура текста, подобная цепочке: двоящиеся значения слов то смыкаются в узловых точках текста, то расходятся, порождая собственные образы и сюжеты;
• структура текста, подобная косичке, клубку, кружеву: в тексте взаимодействуют, мерцая, пульсируя, преломляясь, одновременно несколько значений слова;
• «смысловой дрейф»: текст состоит из ветвящихся семантических цепей, формируется звуковым подобием слов, смысловые связи между которыми возникают на время, «как короткое родство пьяного соития по случаю»;
• «семантическое облако»: недостижимый, но соблазняющий идеал, когда все возможные значения слова одновременно присутствуют и взаимодействуют в пространстве текста [419] .
418
Послесловие представляет собой одно из самых толковых объяснений постмодернизма «с человеческим лицом», его предпосылок и принципов, несмотря на метафоричность изложения и некое смущенное пародирование научного стиля речи. Там же Строчков подробно объясняет название сборника: несовершенное(настоящее) время понимается и как не завершённое, и как не идеальное. Соответственно, глаголы— это и часть речи в грамматическом смысле, и слова вообще, и высказывания.
419
Тезисы Строчкова в приведенном списке не процитированы, а конспективно пересказаны.
Автор говорит, естественно, и о том, что все названные им способы существования полисемантического текста обычно пересекаются, смешиваются, взаимодействуют между собой.
Рассмотрим, каким образом многозначность и омонимия слов становятся текстопорождающим фактором в поэзии Строчкова.
Наиболее простой вариант полисемантической организации текста можно видеть в таком стихотворении:
АПРЕЛЬСКИЕ ИДЫ Переведёмчасы на час вперёд. Нас много: двести пезьдесять мильонов. Переведёмчасы в рубли и тонны и подсчитаем валовый доход. Какой успех! Какой высокий взлёт! Какая небывалая удача! Какая прибыль и фондоотдача! Переведёмещё на час вперёд! Какой глубокий сокровенный смысл подспудно затаился в переводе. Шагаем мы наперекор природе. Мы можем всё — и жар холодных числ. Переведёммы стрелки поездов, аванс в сберкассу, миновав карманы; переведёмпоэтов иностранных — и заодно оставшихся жидов; переведёмвниманье всех постов на переводыпочтою Шекспира, посылкой — обрусевшего Шапиро и бандеролью — нефтяных пластов; переведёмв министры подлецов, минуя формализмы аттестаций, переведёммы всё — и, может статься, переведёмсявсе в конце концов [420] .420
Строчков, 1994: 28.
Это стихотворение строится почти по принципу словарной статьи [421] . Значения полисемантического глагола, характеризующие физическое перемещение предмета, арифметическое действие, переадресацию, переключение внимания, почтовую пересылку денег, представление текста на другом языке, назначение на новую должность, постепенное уничтожение, иллюстрируются контекстами, в которых эти значения предлагается выбирать из множества альтернатив, предоставляемых языковой системой.
421
Д. А. Суховей назвала свою курсовую работу о поэтике Строчкова «Поэт и словарь» (Суховей, 1997), а дипломную — «Словарная поэтика Владимира Строчкова» (Суховей, 2000). В курсовой работе подробно расписаны значения слов перевести, переводи проанализировано взаимодействие между значениями.
Однако уже и в этом относительно простом тексте показано, что и словосочетание, и фраза могут быть недостаточными условиями для выбора значения: переведем часы на час вперёд(речь идет о ежегодном весеннем переходе на летнее время) и переведём часы в рубли и тонны.Кроме глагола здесь проявляется многозначность и существительного часы,в котором сталкиваются обозначение предмета, единицы измерения времени и единицы измерения труда.
В строке на переводы почтою Шекспираслово переводыупотребляется в двух значениях одновременно, в строке посылкой — обрусевшего Шапироактуализирована полисемия слова посылка:это и ‘почтовое отправление’ и ‘принуждение к эмиграции’ (одно из значений слова послать— ‘прекратить общение грубой бранью’), в слове бандерольюможно увидеть намек на роль бандитов.
Заключительные строчки обобщают все возможные значения слова перевестии указывают на одно из значений, которое не было актуальным при линейном развертывании последовательности действий и выступало только как частное в строке и заодно оставшихся жидов [422] . Это значение ‘уничтожить’, которое в финале стихотворения предстает как смысловая доминанта всех употреблений глагола: переведём мы всё — и, может статься, / переведёмся все в конце концов.Характерно, что максимальное накопление в тексте всех частных значений приводит именно к такому обобщению. Одна из теоретических предпосылок полисемантики как принципа организации текста состоит в том, что слово, приобретая слишком много значений, в результате обессмысливается.
422
Во избежание недоразумений необходимо иметь в виду, что ни эти строки, ни многие другие, связанные с темой еврейства, не имеют никакого отношения к антисемитизму.
В работе Суховей отмечается, что в этой строке возможно и значение ‘передать средствами другого языка’.
Д. Суховей видит во фразе переведемся все в конце концовне только значение ‘вымрем’, но и «как бы в министры, на другую должность». Такой смысл сомнителен, в частности потому, что последние слова стихотворения — в конце концов.Однако значение ‘переместимся на тот свет’ здесь вполне возможно.
Такой эсхатологический смысл текста вполне согласован с его заглавием. Оно объединяет в себе два устойчивых, исторически значимых сочетания: мартовские идыи апрельские тезисы.Мартовские иды — 15 марта по древнеримскому календарю, в этот день был убит Юлий Цезарь (44 г. до н. э.). В «Апрельских тезисах» Ленина, написанных в 1917 году, были сформулированы основные положения программы большевиков.
Рассмотрим еще один пример сконцентрированной полисемии — один из ранних текстов, в котором разные значения глагола сдаватьсясначала локализуются словосочетаниями, а затем объединяются художественными образами:
«Вам не сдается, что лето сдается? Солнце уходит, а дождь остается». — Нет, не сдается, покуда сдается комнатка эта с ладошкой окна. Дождик идет, с потолка тишина капает в банку консервную, бьется раз в пять секунд о поверхность болотца. Комнатка с мокрой ладошкой окна мне как последняя карта сдается. Я остаюсь: мне надежда дана. Я не сдаюсь: ведь она остается.423
Строчков, 1994: 106.