Языки современной поэзии

Зубова Людмила Владимировна

Здесь можно наблюдать архетипическое явление, уходящее корнями в мифологическое сознание: называние отчетливо представлено как вызывание.

Совсем по-другому имена собственные фигурируют в тексте об аварии на производстве:

КАК ЭТО БЫЛО (Рассказ очевидца) Посвящается нашим доблестным лётчикам, морякам, железнодорожникам, шахтёрам, водителям, наладчикам, программистам и атомным энергетикам Только начали вводить, вырубили стрингер, вдруг сирена: под крылом загорелась букса. Я был слева, у шунтов, Лапин мерил синус. Тут тряхнуло первый раз, и пошла просадка. Затрещали кулера, гавкнулась фиготка, не успели погасить, как опять тряхнуло. Зотов крикнул: «Стопори! Стопори, Семёнов!» Но кулису повело, а ручник отцеплен. Обломился первый трек, в нулевом ошибка. Кунчукова ставит семь, по приборам — восемь. Я стою, держу шунты, Зотов

вводит фэйдер, но заклинило рычаг: апатит в канале. Все вскочили, дым пошёл, прерываний нету! Да вдобавок на восьмом лопнула обвязка. Тут и Лапин заорал: «Стопори, Семёнов!» Попытался вырвать руль, но Олег не отдал. В дигитайзере вода девять сантиметров, файлы сохранить нельзя — переполнен буфер. Лапин к стрингеру, врубил, стал крутить экспандер, а фиготки больше нет! И никто не вспомнил!.. Ну и тут пошёл обвал, сыпануло сверху, оборвался силовой и замкнул на баки. Двести восемьдесят вольт! Сорок три паскаля! Windows, на хрен, полетел, а потом рвануло… Дальше помню как во сне: Лапин где-то в трюме, Кунчукова ставит семь, по приборам — восемь, Зотов синий и хрипит, нету валидола, а Олег вцепился в руль и не отвечает. Так и {сели, всплыли, вышли}: он рулил, я держал нагрузку, а кто реактор заглушил, я уж и не помню… В общем, стрингер ни при чём: если б не фиготка, мы бы запросто ввели и восьмой и пятый! [504]

504

Левин, 2001: 22–24.

Этот текст подробно прокомментирован автором. Левин говорит, что надолго запомнил «атмосферу панического аврала и мучительного выхода из сбоя» в вычислительном центре системы «Экспресс-2», через которую продавались железнодорожные билеты.

Процитирую следующие фрагменты комментария:

А когда в «Новом мире» (через некоторое время после Чернобыльской катастрофы) был напечатан документальный очерк о том, какими титаническими усилиями персоналу АЭС удалось вывести реактор из строя, сколько пунктов инструкции пришлось нарушить, сколько всяких систем защиты отключить, прежде чем он, наконец, взорвался, и как потом героически все это останавливали и ликвидировали, я сразу вспомнил свой доблестный труд (десять лет доблестного труда) и принятые у нас способы не обращать внимания на инструкции и выходить из аварийных ситуаций…

А потом еще какие-то корабли столкнулись и утонули. А потом самолет упал. Или чуть не упал, но его посадили. А потом подводная лодка утопла. И еще много чего было — и до того, и после. Но советский инженер и техник — он всегда оставался верен себе. Вот. А о том, что этот текст был написан к десятилетию Чернобыля, я поначалу даже не подозревал. Я его сначала написал, потом наступило это самое десятилетие и о Чернобыле снова заговорили, только тогда я вдруг понял, что написал его к дате!.. <…>

Мне очень запомнилась такая особая манера рассказывать истории, которую я отметил у некоторых из этих людей. Они очень азартно повествуют о событиях в своем Нахабино, Одинцово, Капотне, о всяких происшествиях на работе, причем так рассказывают, будто слушающие полностью в курсе их личных дел, а заодно и в курсе профессиональной терминологии. Действующих лиц своих историй всегда называют по именам или фамилиям (а то и по кличкам), как будто вы всех этих людей знаете и одного упоминания фамилии достаточно. Терминологию профессиональную тоже употребляют без раздумий, нимало не интересуясь тем, понимает ли ее собеседник… [505]

505

Левин. 2006-д.

И сам текст, и рассказ об истории его создания совершенно ясно показывают, что осмысление автором аварийных ситуаций неотделимо от наблюдения за языком людей, которые эти ситуации создают: называние людей преимущественно по фамилиям, принятое на производстве, — одно из проявлений общей ограниченности (профессиональной и этической), самоуверенности и безответственности, общего невнимания и к людям, и к машинам [506] .

В следующем тексте (в песне «Едет, едет Вася…») еще более отчетливо выражена мысль о том, как само именование становится источником опасности для человека и общества:

506

Другой аспект анализа этого текста, связанный с именами числительными, представлен в статье: Зубова, 2003.

Едет, едет Вася, он всю жизнь в четвёртом классе, у него жена Маруся и в кармане пистолет. Вася — это кличка, а звать его Кацо. У него приятное лицо. А в другом вагоне едет Моня, весь в болонье, у него подруга Соня и в кармане пистолет. Моня — тоже кличка, а звать его Казбек, он интеллигентный человек. А вон едет Грицько, он тянет свежее пивко, ему легко, и звать его Серёга. Едет Асланбек, такой угрюмый и небритый, он читает Гераклита, а в кармане пистолет. Асланбек — это кличка, а звать его Абрам, он не пьёт рассола по утрам. А в другом вагоне едет Гия, мастер кия, у него глаза стальныя, а в кармане пистолет. Гия — тоже кличка, а звать его Петром… Ой, всё это не кончится добром! А вон едет Ахмет, в одной руке его билет, в другой — букет, и пистолет в кармане… [507]

507

Левин, 2007: 157–158.

Этот текст говорит об искаженном мире, в котором каждый из персонажей оказывается потенциальным носителем зла (даже если пистолет предназначен для защиты), поскольку является носителем псевдоимени, псевдонима, клички. Собственное имя подменяется несобственным (разумеется, не в терминологическом смысле). Странная логика причинно-следственных отношений поэтически убедительна, так как речь идет о слове, руководящем действием: в народной культуре «имя необходимо для того, чтобы быть,а прозвище — для того, чтобы вступать в контакт»(Байбурин, 2001: 69).

Следующий текст связан с употреблением имен нарицательных, которые сохраняют живую память о своем происхождении от имен собственных:

Д. Воденникову Прости меня, моя бритва, что я забыл твоё имя! Когда вдруг спросил меня Дима, я смешался, назвал другое — чужое красивое имя. Потом мне приснилась ночью чужая красивая бритва, возможно, Димина бритва, хоть я её так и не видел. Я во сне любовался ею, ходил за ней как влюблённый, томился по ней, как юноша, но утром, когда проснулся, я понял свою ошибку. Прости меня, моя бритва, моя самая лучшая бритва, что я, козёл и развратник, посмел забыть твое имя. А ты, Дима, не думай, что звать мою бритву Браун, так же как и твою, так и не виденную мною бритву. Нет! звать мою бритву Филипс! Филипс и только Филипс! И всем назови, кто ни спросит, её милое тёплое имя! Лишь это милое тёплое имя и три её круглых сеточки, и овальное плотное тельце, так удобно идущее в руку, и прекрасный аккумулятор, которого хватает на месяц, и приспособленье для стрижки височков или затылка, и то, как она пипикает при разрядке аккумулятора, и наклон изящной головки в прозрачной пластмассовой шапочке, — вот они мне истинно дороги, а не ваши юные вещи, ваши юные милые вещи, соблазнительные и дорогие… Эти стихи — не реклама. Это тоска моя, Дима! Но, увы, ничего не поправишь, ведь я предал, назвав её Браун… («Прости меня, моя бритва…» [508] )

508

Левин, 2000.

Во-первых, заметим, что и Филипси Браун— это наименования заимствованные, относительно недавно появившиеся в русском языке для называния бытовой техники от разных фирм-производителей. Во-вторых, это имена собственные, ставшие нарицательными. Человек и машина (точнее, машинка повседневного домашнего обихода) объединились в слове. Левин очеловечивает даже рекламу, навязывающую выбор предметов, мантрически внедряющую в сознание слова-бренды. Рядовому потребителю, в общем, безразлично название приборов, равно хорошо выполняющих свою утилитарную функцию. Но рекламная магия делает свое дело успешно, вызывая изменения в языке: раньше брились не харьковоми не спутником,а бритвой(безликие названия ни о чем не говорили пользователю), а теперь бреются не бритвой,а Брауномили Филипсом.Левин забавляется внушенной речевой практикой подобных наименований, но и ее готов принять в свой мифологизированный и опоэтизированный мир: обратим внимание, что в стихотворении говорится об имени,а не о названии,и бритву не называют,а зовут: вещь любима, как существо. Кроме того, если предмет назван именем человека, то, по поэтической логике Левина, и отношение к нему должно быть, как к человеку. Реклама постоянно использует эротическую образность, стараясь внушить потенциальному покупателю, что приобретение товара приведет его к успехам в интимной жизни. Лирический герой стихотворения и обращается к бритве, как к любимой женщине, перед которой провинился. Стихотворение тоже переполнено эротическими образами.

В соответствии с новой речевой практикой отношение к предмету предстает объектом эстетической и этической рефлексии над названием ( это милое тёплое имя, ведь я предал, назвав её Браун).В этом Левин как будто вторит Павлу Флоренскому, поэтическими средствами утверждая, что имя есть духовное существо вещи:

Имена выражают типыбытия личностного. Это — последнее из того, что еще выразимо в слове, самое глубокое из словесного, поскольку оно имеет дело с конкретными существами. Имя есть последняя выразимость в слове начала личного (как число— безличного, нежнейшая, а потому наиболее адекватная плотьличности).

(Флоренский, 1993: 71)

В заключение рассмотрим стихотворение «Грозный чёрный паукабель…», в котором соединяются многие свойства поэтики Александра Левина. В этом стихотворении отчетливо выражено словесное, образное и сюжетное объединение неорганического мира с органическим [509] , сюжет стихотворения движется этимологическими и фразеологическими связями слов, полисемией, омонимией, языковыми метафорами. При этом словесные игры основаны на интертекстуальных связях:

Грозный чёрный паукабель шевелится на столбе, чёрным лоском отливая, красным глазом поводя. Он плетёт электросети, чтобы всякий к ним прилип и чтоб выпить из любого электричество его. Пролетала батарейка, вяло крыльями махала и за провод зацепилась, и запуталась в сети. Тихо пискнула бедняжка, искру выронив из глаза, и внезапный паукабель Произнёс ей улялюм. После лампочка летела, вся прозрачная такая, чтоб найти себе патрона что-нибудь на сорок вольт. Только ахнула красотка под высоким напряженьем, и кошмарный паукабель произнёс ей улялюм. Шёл простой аккумулятор на обычную работу, он с утра зарядку сделал, ему было хорошо, но, задумавшись о чём-то, не заметил чёрной сети, и злодейский паукабель улялюм ему сказал. Так проходят дни за днями бесконечной чередой, батарейки и розетки пропадают навсегда. Только чёрный паукабель шевелится на столбе, чёрной молнии подобен, красным глазом поводя [510] .

509

Возможно, что «душа всякого мифотворчества и почти всей поэзии — олицетворение бестелесного или неодушевленного» (Хейзинга, 1991: 84).

510

Левин, 2007: 92–93.

Слово улялюмв значении ‘конец, гибель, смерть’ возникает здесь из стихов Эдгара По и Осипа Мандельштама: «Что гласит эта надпись?» — сказал я, / И, как ветра осеннего шум, / Этот вздох, этот стон услыхал я: / «Ты не знал? Улялюм — Улялюм— / Здесь могила твоей Улялюм»(Э. По. «Улялюм». В пер. К. Бальмонта [511] ); Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо: / Кошмарный человек читает «Улялюм». / Значенье — суета и слово — только шум, / Когда фонетика — служанка серафима(О. Мандельштам. «Мы напряженного молчанья не выносим…» [512] ).

511

По, 1993: 95.

512

Мандельштам, 1995: 111.