Языки современной поэзии
Шрифт:
Последняя строфа задает читателю грамматическую загадку, которая касается и категории одушевленности, и категории падежа, и категории числа. В начале строфы автор пишет не следует есть мухоморов,а в конце — не заставишь есть мухомор.Поскольку при отрицании родительный падеж неодушевленного существительного нормативен, форму мухоморовестественно было бы понимать как обычную форму неодушевленного существительного. Но, так как на протяжении всего текста автор провоцировал читателя видеть в названиях грибов существительные одушевленные, утверждение не следует есть мухоморовможно понимать и как конструкцию с винительным падежом одушевленного существительного (без отрицания это можно было бы себе представить, например, так: кто-то будет есть мухоморов).
Выбор в пользу категории одушевленности при восприятии конструкции не следует есть мухоморовподкрепляется продолжением сентенции: даже если счистить все
Таким образом, название гриба и название насекомого обмениваются своей принадлежностью к сфере грамматической одушевленности — неодушевленности. Мухоморы при этом изображаются как субъекты действия по отношению к мухам, но и как объекты действия по отношению к «грибоедам». И эта субъектно-объектная двойственность тоже оказывается смысловым основанием для неопределенности отнесения формы мухоморовк одушевленным или неодушевленным существительным в контексте стихотворения.
Заключительные строки Поэтому нас, грибоедов, / не заставишь есть мухомор!вовлекают в игру с одушевленностью и категорию числа. Вариантность форм родительного падежа множественного (типа помидоров — помидор),нелогичность нормативных установок в случаях типа носков — чулок,а также допустимость и родительного, и винительного падежа при отрицании позволяют видеть в форме мухоморигровое неразличение форм винительного падежа единственного числа и родительного падежа множественного числа с архаическим нулевым окончанием. Если принять версию прочтения слова мухоморкак формы единственного числа, то есть как прямого дополнения (а заметим, что в тексте задан не выбор, а совмещение противоречивых версий грамматической принадлежности слов), то в этом случае слово мухоморпредстает неодушевленным существительным. И это после серии сочетаний догнать гриба, выслеживать шампиньонов / и всяких хитрых строчков,грамматически двусмысленного не следует есть мухоморов.Неодушевленность мухомора в таком случае явно противопоставлена презумпции его одушевленности в контексте стихотворения — возможно, еще и потому, что в конце стихотворения автор декларирует отказ от этого гриба, как бы понижая его в ранге по шкале одушевленности.
И, конечно же, само слово грибоед,так часто на все лады повторяемое в стихотворении, не может не соотноситься с фамилией А. С. Грибоедова. Форма Грибоеда,похожая на дружеское прозвище, в современной культуре связана с воспоминаниями А. С. Пушкина о реплике грузина, исказившего фамилию [475] . В последних двух строчках стихотворения Поэтому нас, грибоедов, / не заставишь есть мухомор!форма грибоедов— на общем фоне грамматической путаницы — может читаться и как приложение, и как обращение, поскольку родительный падеж существительного совпадает с фамилией. Строчная буква оказывается нерелевантной при устном исполнении текста и пении.
475
Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. — «Из Тегерана». — «Что вы везете?» — «Грибоеда». — Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис («Путешествие в Арзрум» — Пушкин, 1978–б: 451). Слово графически выделено А. С. Пушкиным.
Таким образом, в рассмотренном стихотворении Левина грамматика одушевленности предстает отчетливо интерпретационной [476] , она связана с многочисленными явлениями на разных уровнях языка, в частности, с фонетической ассоциативностью слов, с лексической полисемией и омонимией (как в литературном языке, так и в жаргонах), с другими участками грамматической системы, синтаксисом отрицательных конструкций.
По результатам исследования категории одушевленности, выполненного М. В. Русаковой на обширном материале из разговорной речи с проведением серии экспериментов, оказывается, что категория одушевленности / неодушевленности выходит за рамки морфологии — в область прагматической структуры высказывания, а возможно, и текста в целом <…> эта категория занимает промежуточное положение в континууме «словоизменение — классифицирование», представляет собой в этом аспекте своего рода ‘тяни-толкая’ (или тянитолкай?). Наблюдения над естественной речью, так же как и экспериментальные данные, подтверждают торжество «и, а не или» принципа.
476
Ср.: «…одушевленные и неодушевленные субстантивы обозначают не объективно живые или неживые предметы, а предметы, осмысливающиеся как живые или неживые. Кроме того, между членами оппозиции „мыслимый как живой — мыслимый как неживой“ существует ряд промежуточных образований, совмещающих признаки живого и неживого, наличие которых обусловлено ассоциативными механизмами мышления» (Нарушевич, 1996: 4).
Анализ стихотворения А. Левина «Мы грибоеды» вполне подтверждает эти выводы. И материалы М. В. Русаковой, и поэтический эксперимент А. Левина вполне убеждают в том, что категория одушевленности — неодушевленности является, по формулировке А. Б. Пеньковского, «коммуникативно-синтаксической категорией текста» (Пеньковский, 1975: 366–369).
Художественный смысл аномалии, связанной с категорией времени, рассмотрим на примере следующего стихотворения:
КЛАРНЕТИСТ И вот он чистит свой сапог движеньем виолончелиста и строгим оком резервиста пытливо смотрится в него. И вот он пуговицам блеск первоначальный возвращает. И вот он китель начищает движеньем любящей жены. И вот он всё уже надел. Прощай, житейская обуза! И реет воинская муза его блистающих петлиц. И вот он едет в ЦДСА в составе сводного оркестра, и в парке занимает место, и разевает свой футляр. И вот он достаёт кларнет с внимательным пренебреженьем, с лица необщим выраженьем его вставляя в рот себе. И вот он напрягает лоб, кларнетным клапаном бликует, и вот он так спецально дует, как будто произносит «ю-у-у!». И вот он двадцать лет назад сидит в своём армейском парке, играет марши, вальсы, польки, мазурки даже иногда, а я в сатиновых штанах, с мячом и во вратарской кепке, в перчатках и китайских кедах там двадцать лет назад стою и слушаю, открывши рот, хоть мне давно пора быть дома, как он дудит непобедимо и легендарно два часа, и всё светло, хотя и поздно, а он опять листает ноты, сверкая сказочным кларнетом, сияя сказочным собой, и вальс, июль, и буква «ю», и марш, и, кажется, фокстрот, и я там до сих пор стою, так и забыв захлопнуть рот [477] .477
Левин, 2007: 44–45.
При употреблении вполне нормативного настоящего исторического времени глагола ненормативным оказывается его помещение в конструкцию с указанием на время события: И вот он двадцать лет назад / сидит в своем армейском парке, / играет марши, вальсы, польки, / мазурки даже иногда.При другом обстоятельстве времени, например вчера, в прошлую пятницу,речевой аномалии бы не было, в таком случае существует ограничение на слишком большую отдаленность события от момента речи. Но, вероятно, при отнесении события даже к таким отдаленным временам не стало бы нарушением нормы разделение настоящего исторического с обстоятельством времени границами предложения, например: И вот, это было двадцать лет назад, он сидит в армейском парке, играет марши…
Наглядность настоящего исторического времени в стихотворении гармонично объединяется с фонетической изобразительностью. Слово виолончелистасамо по себе — своей протяженностью, мелодической последовательностью четырех разных гласных в шести слогах, трехстопным хореем в пределах слова, дополнительными ударениями, сочетанием ио —показывает причудливое движение смычка и сапожной щетки. И эта музыка, звучащая и в сознании бывшего музыканта, и в самом слове виолончелиста,вторит началу строки И вот он чистит… —в этом случае становится заметным и подобие согласных. Таким образом, в этом тексте фонетика, художественный троп (сравнение) и грамматика сливаются в единый поэтический аргумент достоверности высказывания — об уходящем времени и о таланте, печальным образом воплощенном чисткой сапога. Печаль соединена с оптимизмом ощущения того, что музыкант остается музыкантом при любых обстоятельствах.