Йенни
Шрифт:
– Да, лучше не говори.
В гостиную вошла фру Грам и зажгла лампу. Йенни чуть ли не со страхом смотрела на ее сердитое лицо с холодными сверкающими глазами. Фру Грам принялась приводить в порядок безделушки на столе. Она подняла с пола ножницы Йенни, протянула их ей и сказала колко:
– Можно подумать, что ваша специальность все ронять, фрекен Винге. Но, милая моя, старайтесь лучше не ронять. По-видимому, Хельге не так галантен, как его отец. – И она засмеялась. – Не зажечь ли мне у тебя, мой друг? – спросила она мужа, направляясь в кабинет. Войдя туда,
Хельге прислушивался с минуту к разговору в кабинете. Его мать и отец говорили вполголоса, но с раздражением. Хельге весь как-то поник.
– Неужели ты не можешь перестать, наконец, болтать этот вздор! – донесся ясно из кабинета голос Грама.
Йенни наклонилась к Хельге:
– Я пойду домой… у меня болит голова…
– Ах, нет, Йенни… Если ты уйдешь, то сценам не будет конца. Тебе придется остаться… а то выйдет, будто ты сбежала. И мать придет еще в большее раздражение…
– Я не могу больше, – прошептала она умоляющим голосом.
Через гостиную прошла фру Грам. Через минуту к ним вышел отец.
– Йенни очень устала, отец, – сказал Хельге. – Она уходит домой. Я пойду ее проводить.
– Вы хотите уже уходить? Посидите еще немного…
– У меня болит голова, – пробормотала Йенни.
– Пожалуйста, останьтесь еще немного, – попросил Грам шепотом. – Она, – и он указал головой на дверь, в которую вышла его жена, – вам она не посмеет ничего сказать. А пока вы здесь, мы будем избавлены от неприятных сцен.
Не говоря больше ни слова, Йенни взяла свое вышивание и села к столу. Огот усердно вязала длинный шарф.
Грам сел за пианино и заиграл. Йенни сейчас же поняла по его игре, что он очень музыкален. На душе у нее становилось все спокойнее, по мере того как она слушала ласковые, тихие мелодии, которые он наигрывал… для нее – она это чувствовала.
– Вы узнаете это, фрекен Винге? – спросил Грам. – Нет.
– А ты, Хельге? Разве вы не слыхали этой песенки в Риме? В мое время ее напевали повсюду. У меня есть целая тетрадь с итальянскими мотивами.
Йенни подошла к нему и стала просматривать ноты.
– Вам приятно, что я играю? – спросил ее Грам шепотом.
– Да.
– Играть еще?
– Да. Благодарю вас.
Он слегка погладил ее руку:
– Бедная моя Йенни! Но отойдите… пока ее здесь нет. Фру Грам внесла поднос с наливкой и пирожным.
– Как это хорошо, что ты сел поиграть нам, Герт! Не правда ли, фрекен Винге, мой муж очень хорошо играет? Он играл вам когда-нибудь раньше? – спросила она невинным тоном.
Йенни отрицательно покачала головой:
– Я даже и не подозревала, что господин Грам играет…
– Как мило вы вышиваете, – заметила фру Грам, и она взяла работу Йенни и стала рассматривать ее. – А я думала, что художницы не снисходят до рукоделия. Что за очаровательный рисунок! Где вы его нашли? За границей?
– Нет, я сама его составила…
– Вот как! В таком случае у вас красивых рисунков сколько угодно. Вы, должно быть, очень прилежная и способная девушка, фрекен Винге. Посмотри, Огот, как это прелестно. – И она похлопала
«Что за противные руки у нее, – подумала Йенни. – Короткие, толстые пальцы с короткими, широкими, плоскими ногтями!»
Хельге и Йенни проводили сперва до дому Огот, а потом медленно пошли к дому Йенни, с наслаждением вдыхая чистый после дождя воздух. Июньская ночь была тихая и светлая; за длинной оградой, вдоль которой они шли, словно белые факелы, выделялись на темной листве цветы каштанов.
– Хельге, – сказала Йенни тихо, – устрой так, чтобы нам не надо было быть с ними послезавтра.
– Это невозможно, Йенни… Ведь они попросили меня, и ты тоже согласилась. Из-за тебя же все это и устраивается.
– Ах, Хельге, неужели же ты не понимаешь, что из этого выйдет одна только неприятность? Что, если бы мы уехали куда-нибудь одни? Хельге… устрой прогулку для нас двоих… чтобы мы были одни… как в Риме.
– Ты, конечно, веришь, что я и не желаю ничего лучшего. Но у нас дома будет масса неприятностей, если мы не согласимся принять участие в этом пикнике в Иванов вечер.
– Неприятностей все равно не избегнуть, – произнесла она с насмешкой.
– Да, но не пойти будет еще хуже. Господи, неужели же ты не можешь ради меня примириться с этим? Ведь не тебе приходится жить среди всего этого… и работать…
Он прав, подумала она и горько упрекнула себя в том, что была так нетерпелива с Хельге. Бедный мальчик, ведь ему действительно приходится жить и работать в этом аду, где она едва могла высидеть два часа. И в такой ужасной обстановке он вырос и провел всю свою юность!
– О, Хельге, прости меня! Я такая злая, я эгоистка! – и Йенни крепко прижалась к нему, усталая, измученная и кроткая. Ей так хотелось, чтобы он поцеловал ее, чтобы они утешили друг друга. Какое им дело до всего другого? Ведь они принадлежат друг другу, они вне той атмосферы ненависти, недоверия и злобы, которая заполняет весь дом родителей Хельге.
Из сада, выходившего на улицу, пахнуло благоуханием жасмина.
– Йенни, – сказал Хельге, – мы непременно поедем куда-нибудь с тобой вдвоем… в другой раз, – старался он ее утешить. – Но скажи, как могли вы с отцом быть так неосторожны… так идиотски неосторожны! Я этого понять не могу. Должны же вы были предполагать, что мать это непременно пронюхает.
– Она, конечно, не поверила той истории, которую сочинил твой отец, – сказала Йенни робко.
Хельге свистнул.
– Я предпочла бы, чтобы он сказал ей все начистоту, – прибавила Йенни со вздохом.
– Можешь быть уверена, что этого он никогда не сделает. Да и тебе придется вести себя так, как будто ничего не было. Это единственное, что тебе остается сделать… Но до чего это было по-идиотски с вашей стороны!
– Я тут ничего не могла поделать, Хельге.
– О… Ведь, кажется, я достаточно посвятил тебя в мою семейную обстановку… Ты могла бы постараться устроить так, чтобы все ограничилось первым визитом к тебе отца… и не допускала бы этих постоянных посещений в своем ателье… и этих свиданий в Стенерсгаде…