Йод
Шрифт:
В четвертом часу утра я проделал, как и предполагал, два надреза на правой грудной мышце, напустил в комнаты прохладного провинциального воздуха и ходил, голым и чистым, вдыхая запах ладана, кровь текла по мне. Так встретил рассвет.
Живу в Электростали, в квартире родителей. Они уехали в отпуск. Три недели. В отличие от своего сына, ведущего конвульсивную жизнь, они – люди старых правил. Хорошо работают и хорошо отдыхают. Их труд не связан с желанием сколотить, приумножить, задавить конкурента; они педагоги. В положенное время папа с мамой уезжают. Например, в Кисловодск. Могут
В конце восьмидесятых я был очень зол на систему. На страну, на государство. Из-за папы с мамой. Реформы превратили родителей в бедняков, едва сводивших концы с концами. Мне, двадцатилетнему, казалось, что они не выберутся.
Но сын преувеличивал слабость старшего поколения. Недавно, подсчитав в уме, он с изумлением понял, что в восемьдесят седьмом, когда цены пошли вверх и когда сам он отбыл в армию, его отцу исполнилось всего-то сорок два.
Им пришлось туго. Особенно в первой половине девяностых. Но они постепенно забрали свое. Трудолюбием, умом и спокойствием. В девяносто первом году сын, весь в мускулах, приходил к ним, вращая на пальце ключи от машины, и самодовольно вещал, что беспокоиться не о чем – он, мол, их надежда и опора. Папа и мама кивали головами и бросали озабоченные взгляды. Сын покорял столицу и рвался к миллионам – они делали свое дело. Прошло десять лет – несостоявшийся миллионер приполз, тощий и нищий, зализывать раны. Теперь они уехали в Кисловодск – а у сына нет ни копья, и он живет в их квартире, как некий дальний родственник, специально выписанный присматривать за имуществом.
Его растили в послушании, в уважении к старшим. Уважение не нагнеталось специально, не вбивалось, оно естественным образом следовало из заведенного семейного порядка. Сын никогда бы не рванул за тридевять земель, бродяжничать. Его хватило только на то, чтобы перебраться в Москву. Тридцать пять километров по прямой – вот вся миграция. Он не мог и помыслить о том, чтобы уехать от отца и матери на большое расстояние. Семье в любое время могла понадобиться помощь. Страна тряслась, дело шло к анархии и натуральному хозяйству – как бросить папу с мамой?
Маленький тихий город Электросталь всегда был за спиной. Сын собственных родителей мог вернуться на родину в любое время, за два часа, на поезде или автобусе. Он так и не стал своим в столице. Не нажил настоящего бродяжьего менталитета. Родительский дом, где его всегда ждали, пьяного, грязного, любого, находился слишком близко. Несколько раз он ночевал на вокзалах и однажды неделю прожил в машине – но ради позы. Или в силу любознательности. Связь с местом, его породившим, никогда не разрывалась. Оказавшись на Кавказе, первое время он больше переживал не оттого, что вокруг стреляют, а оттого, 4 что слишком удалился от дома.
Такой домашний герой – вроде бы в холоде, в голоде, но постель и горячая ванна всегда неподалеку. Отец еще в конце семидесятых называл его «альпинистом-надомником» за любовь не к приключениям как таковым, а к изящно оформленным рассказам о приключениях.
Выгнала жена – вроде бы гордо ушел в темноту, чуть ли не в трусах, а на деле поймал такси, и вот уже мамкины плюшки трескает.
Ночью, если захотеть, можно доехать за пятьдесят минут.
Может быть, вся лихорадочность маневров, смена профессий, образов жизни и приоритетов произошла оттого, что забубенность его – не настоящая. Родина –
Вот вам Одиссей: десять лет на траверзе Итаки.
Дни мои хороши. Лето, солнце, нестарый девятиэтажный дом на краю леса. Я поздно встаю, беру полотенце и пешком, в тапочках, отправляюсь купаться. Есть два водоема, я шагаю на самый дальний, это примерно четыре километра с западной окраины на восточную. Смысл именно в том, чтобы в пластиковых сандалетах на босу ногу, в майке с голыми плечами, никуда не торопясь, пройти сквозь маленький свой городок в табакерке.
На мне обвисшие спортивные штаны – обычная для здешних мест одежда. Тут никто не рядится в шикарные прикиды. Тут не Москва, про каждого все известно. Некому пускать пыль в глаза.
Перед выходом выкуриваю косяк. Я делаю особенные, маленькие косяки, на три затяжки, я не сторонник глубоких погружений – предпочитаю, чтобы слегка мерцало и покачивало. Курить траву, в принципе, можно открыто, в любом месте. Милиции мало, по улицам не рыщут вооруженные патрули. А поймают – не страшно. Есть знакомые, друзья, бывшие одноклассники. Тут мой родной город, вот в чем дело. Конечно, я уехал отсюда десять лет назад, но это даже лучше, иначе каждые пять минут пришлось бы останавливаться и с кем-то болтать. А так – молодежь меня не знает, а ровесники пешком не ходят, у всех машины.
Ровесники думают, что Рубанов крутой, что он миллиардер, что он в шоколаде, в Кремле, на Ибице, в тюрьме, в Лондоне, в могиле, в пентхаусе. Ровесники едут по обсаженным старыми тополями и кленами улицам и не могут себе представить, что вялый тип в старых штанах – это тот самый «наш Рубанов».
Солнце яркое, но я не ношу темных очков. Отвык после Чечни. Там никто не носит светофильтры даже в ослепительный сорокаградусный полдень. Начнут стрелять – придется бежать, падать, очки слетят, и ты ослепнешь на несколько секунд, и станешь беспомощным, и убьют тебя тогда.
Шагаю, расслаблен. После наэлектризованной столицы тут ощущаю себя как у бабушки на печке. Иногда скучаю по Москве, по ее толпам, по сшибающимся вокруг меня энергиям молодых и старых, умных и глупых, богатых и нищих мужчин и женщин, но мой городок в табакерке слишком уютен и дружелюбен, здесь грешно скучать.
Много бодрых стариков. В девяностые им пришлось трудно, но все равно здешние старики – спокойные и опрятные. Все они – бывшие пролетарии, заработавшие в литейных цехах «горячий стаж», вышедшие на пенсию в сорок пять – пятьдесят и получившие от системы мно4 жество льгот и надбавок. Льготы и вознаграждения придумал еще Хрущев, и граждане Электростали всегда были равнодушны к Сталину, а на Хрущева едва не молились.
Бродяг и побирушек нет, деды и бабки сидят по лавкам во дворах, обсуждая малопонятные новые времена.
Сытые кошки. Теплый асфальт. Много густой листвы. Много удобных скамей – присаживайся и сигарету выкури. Тут и там летние кафе. Простые цвета: серые дома, молочно-голубое небо, зеленая трава. Цоколи зданий выкрашены вишнево-коричневым. В старых домах полноразмерные подвалы, оттуда тянет теплым, затхлым, но даже этот запах, вроде бы нездоровый, приятен, он из детства. Его, детства, декорации повсюду. Меня уже нет, а они целы.