Йога-клуб. Жизнь ниже шеи
Шрифт:
Узнав, что Таро его интересует не столько с точки зрения магии, сколько с точки зрения юнгианской психологии, я, конечно, расстроилась, но только чуть-чуть. Дело в том, что Джона любил архетипы. Он выбирал несколько карт, раскладывал их перед собой на полу и несколько часов сидел, сочиняя сказку, растолковывая архетипы и тем самым проливая свет на темные уголки своего подсознания.
Как-то вечером мы сидели у него, пили красное вино, и тут я решила, что время пришло. Мы встречались уже два года, и вот наконец я попросила Джону погадать на картах мне.
Мы устроились на полу и приглушили свет. Я поставила саундтрек из «Последнего искушения Христа», мрачный и торжественный, как раз для
— Давай не будем позориться, — сказал он. — Мы же не на фестивале с конными турнирами.
— Точно, — ответила я. — Турниры… — Я закатила глаза. — Отстой.
Но по правде, я была разочарована. Уж если заниматься ритуалами, так почему не пуститься во все тяжкие? Та же ролевая игра. Однако боязнь показаться отстойной пересилила мою тягу к священнодействиям.
Итак, я приготовилась к гаданию, порадовавшись, что Джона хотя бы разрешил мне зажечь свечи. Их пламя плясало на блестящей поверхности карт, когда он переворачивал их одну за другой.
Смерть. Волшебник. Башня. Любовники. Минуту я смотрела на них, может, дольше. А потом почувствовала себя так странно: мне одновременно стало жарко и холодно. Я не хотела знать, что говорят мне карты.
Джона, должно быть, заметил мое замешательство, потому что спросил:
— Видишь что-нибудь? Видишь связь?
— Нет, нет, — отмахнулась я. — Просто задумалась.
Но я лгала. Не могла же я признаться ему, что на самом деле увидела, если мне было трудно признаться в этом даже самой себе. Потому что увидела я вот что: Ты Уйдешь От Этого Парня.
Но я люблю его. Он мой лучший друг.
Однако карты уже выпали.
Я не ушла от него. Но уехала на Бали.
В тот вечер, когда Индра объясняла мне, почему ушла от мужа, я прекрасно понимала, что она имеет в виду. Мне не хотелось признаваться себе в этом, потому что я думала, что мое желание уйти от Джоны основано на чистом эгоизме. Ну, разве можно отказываться от совершенно нормальных отношений лишь потому, что хочется найти себя? Разве можно жертвовать Джоной в угоду какому-то слабенькому внутреннему голосу, который велит мне измениться, но не может при этом толком сказать, как, зачем, а главное, кем я в результате стану. Если нам с Джоной так плохо удается решать проблемы, так это просто потому, что нам вместе слишком весело. Ведь обсуждать совместное будущее не так прикольно, как смотреть ужастики или ставить рекорды по поеданию максимального количества тортов в неделю. Никто из нас не хотел портить веселье другому. И вот в результате сначала мне кажется, что лучше остаться с Джоной и сосредоточиться на положительных моментах наших отношений, задушив надоедливый внутренний голос, который талдычит, что надо меняться. Но уже через минуту я стою на мосте Аврора, том самом, где у нас в Сиэтле принято кончать с собой, и наша с Джоной совместная жизнь лежит у меня в руках, как сверток, который я в любой момент готова бросить вниз, в холодную, темную воду.
Иногда, правда, мне кажется, что, возможно, достаточно просто сменить обстановку. Что, если все, что мне нужно, — переезд в Нью-Йорк, новая жизнь с Джоной? Может, я смогу доказать, что карты были неправы. Нет, серьезно, когда подсознание выскакивает на поверхность со всякими неприятными сюрпризами, не лучше ли его игнорировать, а то потом наделаешь таких дел, что самой страшно станет… Нажму-ка я на него, как на кнопку будильника, и пусть замолкнет на время, а потом, глядишь, само куда-нибудь денется.
Под каждым баньяном в деревне так много подношений, что все остальные деревья небось мучаются от зависти. Папайям вот, к примеру, ничего не достается, а ведь я их на завтрак каждый день ем. И мужественным высоченным кокосам, усыпанным плодами, тоже. Ну, может, одна-две корзинки раз в несколько дней, но с баньяном не сравнить. Под баньяны ставят столько корзин с подношениями, как будто каждое дерево — это храм.
Сегодня мы с Джессикой целый час просидели внутри огромного баньяна по пути домой из вантилана. Мы говорили о любви. Мы с ней вообще постоянно говорим о любви. Внутри баньяна прохладная тень. Я говорю «внутри баньяна», потому что сесть под баньян — это все равно что войти в комнату. Это дерево просто огромно. Если бы фикус откусил кусочек того пирожного из «Алисы в стране чудес», которое превращало людей в великанов, получился бы баньян.
Но самое удивительное в баньяне — его ствол. Он состоит из сотни корней, выходящих на поверхность земли и устремляющихся ввысь, как многочисленные тонкие отростки — целый лес саженцев, сгрудившихся вместе, потому что им так уютно. Эти ветки-стволы тянутся к небу, беспорядочно сплетаясь, и на самом верху взрываются фейерверком листвы и маленьких ростков.
Если б у деревьев, как у людей, были личные качества, то раскидистый баньян стал бы лучшим другом Джессики. Когда мы сидели под тенью его ветвей, Джессика заплакала. Она всегда плачет, это у нее один из способов переработки эмоций, но на этот раз ее охватила настоящая эйфория — никогда не видела, чтобы люди рыдали так радостно, задрав голову к небу и обливаясь слезами из сияющих восторгом глаз. Спустя некоторое время она покачала головой и прощебетала:
— Ох, Сюзанн! Это так прекрасно!
Су рассказала, что баньян считается священным, потому что каждый ствол живет по отдельности и одновременно является частью целого дерева. Каждый ствол — сам баньян и его дополнение. Именно поэтому ему достаются все корзины с приношениями — ведь баньян символизирует саму природу существования.
Лу по-прежнему поет католические мантры, и я теперь пою их вместе со всеми, губами проговариваю: «Kyrie Eleison», а в уме повторяю: «Баньян Элейсон». Смилуйся над нами, баньян. Короче, превращаюсь в язычницу. Это Индра велела мне так думать о Боге. Сама она называет Его «великим цукини». Я ей на это ответила, что одно плохо: ее Бог-кабачок — фаллический символ.
Сегодня снова застала Джессику за любимым занятием (рыданиями), только на этот раз она сидела на веранде в свободных хлопковых штанах и белой майке и слушала свой желтенький плеер. Я только что встала с кровати, где отдыхала после плотного обеда из зеленых водорослей и ферментированных соевых бобов, и, выйдя на солнце, прищурилась и не сразу привыкла к яркому свету. Потом села на корточки и положила руку Джессике на плечо. Я знаю, что она так «перерабатывает эмоции», но все равно боюсь, когда вижу, что она плачет, — вдруг это что-то серьезное?
А ведь забавно на самом деле: эмоции — это всегда что-то серьезное. Джессика «перерабатывает» свое детство и отношения с родителями. Обнаружив что-то особенно бередящее душу, она кричит от радости, как будто только что наткнулась на уродливое, но бесценное доисторическое ископаемое. Она мне призналась, что ей снится сон, в котором она занимается сексом с собственной матерью при помощи пениса, взятого у сестры (она называет его «лингам»), и заявила, что этот сон — «напоминание о подавлении моих собственных чувств, подавлении, через которое все мы должны пройти, если хотим жить в обществе. Но как далеко уводит нас это вынужденное подавление от нашей первобытной сущности! От нашей животной сущности!»