Юг без признаков севера
Шрифт:
– Ты не поверишь, - сказал он мне, - но я снова на пособии.
– Я тебе верю, Джо.
– Тем не менее, я выскочу. Знаешь, Питтсбургский Фил тонул десятки раз. И всегда выныривал. Его друзья в него верили. Денег одалживали.
Когда я его высаживал, то обнаружил, что живет он в старых меблирашках примерно в четырех кварталах от меня. Я ведь так и не переехал. Выходя из машины, Джо сказал:
– Завтра просто дьявольская масть повалит. Ты едешь?
– Не уверен, Джо.
– Дай мне знать, если соберешься.
– Конечно, Джо.
В
– Хэнк! Хэнк!Ты дома? ЭЙ, ХЭНК!
Потом он просто забарабанил в дверь, сукин сын. Просто неистовствовал. Все колотил и колотил. Наконец, остановился. Я услышал, как он уходит по коридору.
Хлопнула входная дверь. Я встал, выключил телик, сходил к холодильнику и сделал себе бутерброд с сыром и ветчиной, открыл бутылку пива. С ними в руках сел, разрезал завтрашнюю Форму и стал изучать первый заезд: пятитысячная скачка-распродажа жеребчиков и меринов от трех лет и старше. Мне понравился номер 8. В Форме он шел как 5 к одному. Поставлю на такого в любое время.
ДОКТОР НАЦИ
Так, я - человек, обуянный проблемами, и полагаю, что большинство их создаю я сам. В смысле, с бабами, с игрой, с враждебностью к разным группам людей, и чем крупнее группа, тем больше враждебности. Меня называют негативным, а также мрачным и угрюмым.
Я никак не могу забыть тетку, оравшую на меня:
– Ты так чертовски негативен! Жизнь может быть прекрасна!
Может, и может, а особенно - если чуть поменьше орать. Но я хочу рассказать вам о своем докторе. Обычно я не хожу к психушникам. Всем психушникам грош цена, они слишком довольны жизнью. Наоборот, хорошего врача зачастую самого тошнит от жизни или у него не все дома, а оттого он гораздо более забавен.
Я пошел к доктору Кипенхауэру потому, что его приемная находилась ближе всех. На руках у меня высыпали маленькие белые прыщики - признак того, насколько я чувствовал, что либо меня по-настоящему бьет мандраж, либо у меня начинается рак. Я носил нитяные рабочие перчатки, чтобы люди не глазели. И постоянно их прожигал, выкуривая по две пачки в день.
Зашел я к доктору. Мне назначили первую встречу. Будучи человеком обеспокоенным, я приперся на полчаса раньше, все время размышляя о раке. Прошел через приемную и заглянул в кабинет. Сестра-секретарша сидела там на корточках в своем узеньком белом халатике, задранном аж до самых ляжек, грубых и громоносных, проглядывавших сквозь туго натянутый нейлон. Я немедленно забыл про рак. Она меня не слышала, а я не мог оторваться от ее неприкрытых ног и бедер, примеривался глазами к аппетитному крупу. Она подтирала воду на полу, забился унитаз, и она ругалась, страстная, розовая и смуглая, и живая, и неприкрытая, и я все смотрел и смотрел.
Она подняла голову:
– Да?
– Продолжайте, - ответил я, - не обращайте на меня внимания.
– Туалет, - сказала она.
– Постоянно забивается.
Она продолжала подтирать. Я продолжал таращиться
Наконец, она встала. Я подошел к кушетке и сел. Она пробежалась по журналу регистрации.
– Вы мистер Чинаски?
– Да.
– А почему вы не снимете перчатки? Здесь тепло.
– Я лучше не буду, если не возражаете.
– Доктор Кипенхауэр скоро придет.
– Хорошо, я подожду.
– Что с вами?
– Рак.
– Рак?
– Да.
Медсестра исчезла, а я прочел номер Лайфа, потом - еще один номер Лайфа, затем номер Спортс Иллюстрейтед, затем сидел и смотрел на развешанные морские и земные пейзажи, а откуда-то сочилась консервированная музыка. Вдруг свет мигнул, потом снова зажегся: интересно, подумал я, а можно ли будет как-нибудь изнасиловать медсестру, и сойдет ли мне это с рук, - и тут вошел врач. Я не обратил внимания на него, он не обратил внимания на меня, поэтому мы были квиты.
Меня пригласили в кабинет. Он сидел на табурете и смотрел на меня. У него было желтое лицо, желтые волосы, тусклые глаза. Он умирал. Ему было года 42. Я ощупал его глазами и дал где-то полгода жизни.
– Зачем перчатки?
– спросил он.
– Я чувствительный человек, доктор.
– Неужели?
– Да.
– Тогда я должен вам сообщить, что я когда-то был нацистом.
– Это ничего.
– Вас не беспокоит то, что я когда-то был нацистом?
– Нет, не беспокоит.
– Меня поймали. Нас провезли через всю Францию в товарном вагоне с открытыми дверями, а люди стояли вдоль путей и швыряли в нас бомбы-вонючки, камни и всякий мусор - рыбьи кости, засохшие цветы, экскременты, все самое невообразимое.
Затем доктор сел и рассказал мне о своей жене. Она пыталась его освежевать.
Настоящая тварь. Пыталась забрать все его деньги. Дом. Сад. Домик в саду. И, вполне возможно, садовника тоже, если уже этого не сделала. И машину. И алименты. Плюс крупный шмат налички. Кошмарная женщина. Он так много работал.
Пятьдесят пациентов в день по десятке с головы. Почти невозможно прожить. Да еще эта женщина. Женщины. Да, женщины. Он разложил мне это слово по полочкам. Я забыл, что это было - "женщина" или "фемина", - но он разобрал его по-латыни, а потом залез оттуда еще глубже, чтобы только показать мне, какой у этого слова корень, по-латыни: выходило, что женщины в основе своей безумны.
Пока доктор распространялся о безумии женщин, мне он начал нравиться. Голова моя покачивалась в согласии с ним.
Неожиданно он приказал мне подойти к весам, взвесил меня, послушал сердце и грудь. Грубо снял с меня перчатки, промыл мне руки в каком-то говне и вскрыл прыщики бритвой, по-прежнему разглагольствуя о злобе и мстительности, которые каждая женщина носит в своем сердце. В железах прямо. Женщин направляют их железы, а мужчин - сердца. Именно поэтому страдают только мужчины.
Он велел мне регулярно мыть руки и выкинуть перчатки к чертовой матери. Еще немного поговорил о женщинах, о своей жене, а потом я ушел.