Юго-запад

Кузьмичев Анатолий Петрович

— Но, к сожалению, не для армии, — честно ответил Стрижанский.

— Плохо. Она без меня обойдется. Но как же я? — словно боясь, что не сдержится и заплачет, Гоциридзе с болью закрыл глаза.— А как же я без нее? Ведь пятнадцать лет!.. Когда отправляете?

— Завтра. Самолетом. Придет санитарный самолет.

Гурьянов появился в медсанбате вместе с Дружининым

часа через полтора, когда уже совсем стемнело. Их встретил Стрижанский, по-уставному доложил.

— Проводите в палату,— сухо сказал генерал, снимая папаху и нетерпеливо оглядываясь.

— Прошу раздеться и надеть

халаты. Нина Сергеевна! Два свежих халата!..

Открыв дверь в палату, Гурьянов, начальник политотдела и Стрижанский увидели, что у койки Гоциридзе, спиной к двери, сидит какой-то человек в синем медсанбатовском халате.

Гоциридзе открыл глаза и, заметив генерала, сделал движение, которое было похоже на попытку подняться. Встал и обернулся к вошедшим человек в синем халате. Он вытянул руки по швам и, казалось, совершенно растерялся.

— Здравствуйте, Шалва Михайлович,— глуховато сказал Гурьянов, подходя к койке.

— Здравствуйте, товарищ генерал! — Гоциридзе благодарно улыбнулся и, уловив во взгляде командира корпуса вопрос, пояснил: — Земляка вот встретил, товарищ генерал. Поговорили...

— Гвардии красноармеец Гелашвили! — доложил человек в синем халате.

Бывший командир «девятки» продолжал:

— Он завтра возвращается в часть, а меня... Вы знаете?

— Да.

Гурьянов сел на стул, с которого минуту назад поднялся Гелашвили, пощупал зачем-то одеяло, осмотрелся. Гоциридзе незаметно кивнул своему земляку, словно говоря: «Иди, дорогой, мы еще увидимся. Мне нужно поговорить». Тот мгновенно понял его и снова вытянулся.

— Разрешите быть свободным, товарищ генерал?

— Да, да, отдыхайте.

Проводив его взглядом до двери, Гурьянов повернулся к бывшему командиру «девятки»:

— Плохо получилось, Шалва.

— Плохо, Иван Никитич,—согласился Гоциридзе.—Совсем плохо.

Дружинин пододвинул свою табуретку ближе к койке:

— Вы оба сгущаете краски. Сейчас наша медицина на высоте. Заклеют тебя, Шалва Михайлович, заштопают так, что от новенького не отличишь.

Гоциридзе невесело усмехнулся, прикрыл глаза:

— У нас в Грузии есть пословица: если посуда треснула, ее лучше разбить и выбросить. Все равно сама разобьется, да еще в самый неподходящий момент. Что теперь из меня? Мандарины и лимоны разводить? Только на это и гожусь.

— И то дело, — подхватил Дружинин. — А мы с Иваном Никитичем войну закончим, сдадим корпус тем, кто помоложе и покрепче и курортничать к тебе приедем. Цинандали пить.

— В моих краях, Николай Филиппович, не цинандали, — поднял веки Гоциридзе. — У нас вино давят из сорта «изабелла».

— Тоже не возражаем!

— Обязательно приезжайте! Я хорошо вас встречу. Как братьев.

— Спасибо!

В палате стало тихо. Каждый чувствовал, что говорит что-то не то, совсем не то, что нужно, чем переполнено сердце. За окном чуть слышно трещал в отдалении движок, и неяркая электрическая лампочка, висевшая под самым потолком, изредка мигала.

— Как наши? — спросил Гоциридзе. — Наступают?

— Там, где нас били, другие сейчас наступают. Как раз по том местам. А корпус уже перебрасывают в Будапешт, в Буду.

— «Девятку» тоже?

— Твой полк...

«Мой!

» — с горечью подумал Гоциридзе.

— ... твой полк пока в резерве, Шалва Михайлович. Ждет людей и технику.

Гоциридзе снова опустил веки, вытянул вдоль тела обмотанные бинтами руки.

— Полковник устал, товарищ генерал, — склонился к Гурьянову Стрижанский.

Командир корпуса поднялся. Встал со своей табуретки и Дружинин. Услышав шорох и движение, Гоциридзе открыл глаза:

— Уходите?

— Пора, Шалва Михайлович. Тебе надо отдохнуть перед дорогой. Ну!.. — Гурьянов бережно взял его небольшую седую голову, с минуту смотрел в глаза, потом поцеловал.

Молча попрощался с Гоциридзе Дружинин.

— Поправляйся, это самое главное, — доставая из кармана платок, сказал наконец начальник политотдела. — И нас не забывай. Пиши.

— Не забуду, дорогие мои. Никогда не забуду. И вас, и все, что было. Никогда!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

В Будапеште продолжались уличные бои. Во второй половине января противник был согнан в правобережную часть города и к началу февраля подчиненные Пфеффер-Вильденбруху немецкие и венгерские части контролировали уже не более двух третей Буды, удерживая в своих руках лишь районы Розовой горы, Вермезе, Южного вокзала, королевского дворца, политехникума и развалин древней цитадели на горе Геллерт.

Советские войска сжимали кольцо с трех сторон. С четвертой, с востока, из-за Дуная, круглые сутки била по врагу артиллерия, стоявшая на улицах и в парках Пешта. Над холмами Буды, не рассеиваясь, висело черное густое облако дыма. Улицы были завалены обгоревшими машинами, сорванным с крыш железом, битым стеклом. Зимний ветер кружил по выщербленным мостовым клочья бумаг и какое-то тряпье, свистел в пустых дырах окоп, белесые космы поземки путались в обрывках проволочных заграждений.

Оборванный, голодный, озверевший враг уходил в бесконечные подземелья Буды, поднимался па верхние этажи и чердаки домов, огрызался из пулеметов и автоматов, отбивался гранатами, минами, фаустпатронами, оставлял в тылу советских частей снайперов-диверсантов и фанатиков из «Скрещенных стрел».

Пфеффер-Вильденбрух не видел ни пожаров в Буде, не слышал ни выстрелов, ни грохота орудий. Он по-прежнему укрывался в своей штаб-норе под тяжелой каменной громадой королевского дворца. Командиры частей наперебой докладывали ему о потерях, о дезертирстве, о нехватке боеприпасов. Танки и автомашины по существу уже нечем было заправлять. Транспортные самолеты больше не приземлялись, и многое из того, что они по ночам сбрасывали на парашютах — продовольствие, патроны, а один раз даже мешок с железными крестами, попадало в Дунай или в расположение советских войск.