Югорские мотивы: Сборник рассказов, стихов, публицистических статей

Цуприков Иван

– Свадьбу играли веселую и счастливую. Кроме Петеньки, я никого кругом не видела.

Задумалась вновь Гавриловна. Вагон покачивало, стучали колеса, поезд неуклонно мчался вперед. Я стал внимательнее рассматривать Гавриловну. В молодости она была красивая. Словно угадывая мои мысли, она сказала:

– Красивая я была в молодости. Гордилась и рада была этому. Но эти гордость и радость были для Пети, для него была моя красота. А Петя тоже был красив. Стали вместе работать в леспромхозе. В те времена никто не задумывался о рабочем месте. Не было выражения: «Найти работу». Все просто – иди и работай. Я даже предположить не могла,

что мои дети будут искать работу и не найдут. Жили мы дружно. А как же иначе? Любили друг друга настоящей любовью. Она выше и чище той, что показывают сейчас по телевидению, Показывают не любовь, а срам. Под словом «любовь» стали понимать животную страсть да разврат.

Махнула рукой. Сделала паузу, продолжила:

– Мы такого срама не знали, прожили мы счастливо, а раз так, то это была и есть настоящая любовь. Если есть любовь, то зачем о ней мечтать, давать клятвы, искать ее, – она есть, она естественна, как воздух, как солнце, как лето.

Неожиданно она забеспокоилась, осмотрелась вокруг, как будто кого-то искала, успокоилась. Лицо покрыла печаль:

– Пришлось расстаться на старости лет. Кто знал, кто гадал. Беда, беда… Вот перед единственной разлукой в жизни Петя целую ночь не спал, делал эту сидушку для меня, – Гавриловна легонько погладила кольцо, словно гладила самого Петеньку, – говорит: «Это тебе сидушка для туалета. В вагоне холодно, грязно, это тебе поможет».

Глаза Гавриловны наполнились слезами и покатились по щекам. Она слезы не вытирала, словно их и не было. Вновь прижала сидушку плотнее к себе. Долго молчала, я ее не беспокоил. Я чувствовал неловкость, что стал свидетелем ее слез. Попытался ее успокоить:

– Не расстраивайтесь, Гавриловна, погостите удочери и вернетесь к мужу. Не плачьте.

– Я плачу? – спросила она меня.

Ладонью провела по лицу, посмотрела, увидела влагу слез на руке, удивилась:

– И… правда, плачу. Откуда они? Я перед разлукой все слезы выплакала.

Вытерла слезы. Надолго замолчала. Сидела спокойно, прикрыв глаза. Я решил, что она уже ничего не скажет, хотел прилечь, но Гавриловна заговорила:

– Слышала я в юности от стариков, что есть такие слезы, которых сам плачущий не замечает. Говорят, что это душа плачет. Плоть человека сама от себя устает, успокаивается, и уже нет ничего больнее того, что человек пережил, и потому не плачет человек. А душа чувствует боль, и слезы души текут из глаз сами по себе. Просто текут, и их человек не чувствует.

Еще раз Гавриловна вытерла слезы. Вздохнула глубоко, произнесла шепотом: «Прости, господи, нас, грешных».

Я спросил ее:

– Что же вас заставило поехать к дочери одной, без мужа?

– Беда заставила. Старость и болячки наши заставили. Злыдни заставили, проникшие к нам в дом. Состарились, болеем, а лекарства дорогие стали, очень дорогие. С продуктами трудно. Сын без работы, устроиться негде. Тяжело сыну, у него трое детей. Жене в глаза смотреть стыдно. Стесняется даже за стол садиться. Невестка одна работает на компрессорной станции. Денег дают мало, в магазине продукты получает по списку. Получается, что на одну зарплату семь человек. Пенсия у нас маленькая, даже на лекарства не хватает. Очень нам трудно. Вот и решили семейно, что Петенька останется у сына, а я поеду к доченьке. Вот нас судьба и разлучила. Вот я и еду. Как плохо получилось… ох, как плохо…

В купе появилась проводница, она держала четыре стакана в ажурных подстаканниках,

чай в стаканах был крепкий. Спросила своим простуженным голосом:

– Будете?

В тон ей я ответил:

– Два.

Проводница поставила на столик два стакана чая.

– В вагоне прохладно, подтопили бы, – попросил я проводницу.

– Сама хотела бы подтопить, да топливо кончилось. Норму угля маленькую дают. Этих нормировщиков повозить бы в холодных вагонах по Северу, может, неразумные головы просветлели бы, как снег в Приобье. В Нижнем Тагиле дадут, затопим.

Пригласил Гавриловну к чаю. Она отказалась.

Я не спеша пил чай, надеясь согреться, и слушал рассказ Гавриловны. Были у нее и темные стороны жизни, и счастливые, и все связаны с Петенькой. Вся жизнь ее предстала предо мной. Счастливой была Гавриловна. Невзгоды, которые были в жизни у нее, – это лишь слепой дождь среди ясного неба. И самое горькое – это расставание с мужем, связанное с новыми демократическими реформами, которые пропаганда представляла как сказочное, в красивой упаковке, счастливое, богатое бытие, с яхтами, самолетами, замками и обильной едой. Мало кто задумывался, что богатств на всех не хватит и яхт тоже не хватит, а самое главное, что никто не даст эти богатства, и мало того, если захочешь взять – дадут по рукам, а настойчивым пустят пулю в лоб – контрольный выстрел богатства.

Вспомнил эпизоде красивой упаковкой. Николай Кошенко, не владеющий английским языком, сторонник западных и заморских товаров, купил паштет в красивой упаковке под названием «Вискас». С благоговением намазал на хлеб, ел, хвалил: «…для людей приготовлено, красиво упаковано, приятно в руки взять и приятно кушать…». А оказалось, что этот паштет – кошачий корм. Смеялись над Николаем, досаждая больному его самолюбию. А он огрызался: «…там, на Западе, кошкам готовят лучше, чем нам». Но корм для кошек больше не ел.

Гавриловна все рассказывала, облегчая душу, все сокрушалась о своем горе, о наступившей трудной жизни.

– …мне бы только остаться с Петенькой, мне много не надо, хлеба немного, да воды, да тепла… – говорила Гавриловна.

Я прочувствовал огромную ее боль, все равно что боль отвергнутой любви. Между Гавриловной и ее Петенькой пролегла глубокая пропасть, которая, возможно, никогда не соединит их вместе, и эту пропасть затапливает море слез. Боль ее души взметнулась, как проснувшийся вулкан. Боль разлуки рвала ее сердце, как хищник зубами рвет жертву, но кому до этого дело? Тишина кругом… Сколько боли и горя людского наделали «демократические» реформы! Сколько семей разрушено, людских гнезд! Прислушайтесь – и вы услышите плач людских душ! Для чего все это сделано, кому это нужно? Неужели для обогащения алчущих? Разлуку двух жизней, накрепко соединенных судьбой, не могут оправдать миллиардные богатства всех олигархов…

А боль разлуки из уст Гавриловны все лилась и лилась, говорила, спешила, словно боялась заплакать навзрыд. Подумалось: «Вы, жадные рыцари, зачем вам богатства? Что бы вы ни употребили, все равно из вас выйдут отходы – такие же, как и из самых бедных, отвергнутых, от выкинутых вами объедков, найденных ими в мусорных баках. Есть ли у вас другая любовь, кроме любви к деньгам, власти и разврату? Когда вы состаритесь, поймете, что вы – нищие с миллиардными состояниями на счетах в банках мира и белокаменными дворцами, а юные жены будут мечтать отравить вас. Богатейте, обворовывая себя и свою жизнь!»