Юнармия (Рисунки Н. Тырсы)
Шрифт:
Высокий такой, широкоплечий, белокурый. На гимнастерке слева у него была прицеплена большая, с кулак, остроконечная звезда. Через плечо на ремне висела артиллерийская сабля. С другого боку — наган в промасленной кобуре.
В казенном саду за станцией стояла его батарея — четыре пушки. Мы приходили к дяде Саббутину каждый день, и он подробно рассказывал нам, как устроена пушка, почему автоматически стреляет пулемет, как вставляется в бомбу капсюль.
Про многое рассказывал дядя Саббутин. Никто не говорил так понятно, как он. Никто нас
— Васька, давал тебе дядя Саббутин за веревочку держаться?
— А ты думаешь — нет? — обиделся Васька. — Сперва он Андрею дал, а потом мне.
Веревочкой мы с Васькой называли ременный шнур от пушки. Близко к пушке дядя Саббутин нас не подпускал, но за «веревочку» держаться давал. И каждый раз, когда я брался обеими руками за ременный шнур, у меня руки чесались, — так и хотелось шаркнуть из пушки — на шрапнель.
— Смотрите, ребята, учитесь, приглядывайтесь… Когда-нибудь пригодится, — серьезно говорил нам дядя Саббутин.
В погребе давным-давно все спали. Моргала свеча.
Всю ночь просидели мы с Васькой, вспоминая товарищей.
А где-то на улице тянули унылую песню:
Шлем тебе, Кубань родимая, От сырой земли покло-он…Глава III
КАПСЮЛЬ БЕЗ БОМБЫ
Рано утром позади погреба прогремели ружейные выстрелы.
Каждый день вместе с зарей на станции поднималась стрельба и будила жителей погреба.
Васькина мать раскладывала на ящике соленые огурцы к завтраку и после каждого залпа строго говорила мне с Васькой:
— Не выходите, черти! Схватят — только и видели вас.
А нам до тошноты надоел погреб.
Хоть бы одним глазком посмотреть, что делается на улице, за поселком, в поле.
Наша семья тоже собиралась завтракать. На сером мешке мать разложила ложки и поставила миску с недоваренным супом. Кто-то постучал в дверь. Все насторожились. Чиканов вскочил с мешка и побежал наверх. Щелкнула задвижка, скрипнула дверь.
В погреб боком просунулся белокурый парнишка.
— Андрей! Откуда? Где пропадал? — кинулись к нему мы с Васькой.
— Ребята, — шепотом сказал Андрейка, спускаясь по ступенькам, — айда на поле! Сколько убитых там! Ой-ой!…
— Ты что тут болтаешься? — сурово спросил Андрейку Илья Федорович.
— Я, дядь, не болтаюсь. Я ребят проведать пришел.
— Проведать — это хорошо, — сказал Илья Федорович. — Да вот ходишь ты не вовремя — это плохо. Сам знаешь, время теперь какое — ни за что пропадешь. Смотри, ребят нам не сманивай!
— Да как же я их сманиваю? Я проведать…
— Проведать! Знаем — проведать. Кто теперь проведывает, когда люди в погребах сидят? Кто шляется в такую пору?
— Дядь Илья, да что я сделал, что ты кричишь на меня? Если что, я уйду, — сказал Андрей и натянул на голову шапку.
— Чего
— Ложку бери да ешь! Что рот-то разинул? — оборвала меня мать.
Я сел на ведро, схватил здоровенную ложку и стал нехотя хлебать суп. А сам не сводил глаз с Андрея.
Андрей тихо говорил Ваське:
— На нашем краю никто не сидит в погребе.
— А у нас все сидят, — сказал Васька. — Сами сидят и нас не пускают.
— Ешь, Гришка, ешь! — заворчала на меня мать. — Не вертись на ведре, как сатана на барабане.
— Да что ты привязалась? Наемся еще, успею, — сердито ответил я матери и бросил на мешок деревянную ложку. «Как это она не понимает — тут Андрей пришел, а она со своим супом лезет».
Васька о чем-то сговаривался с Андрейкой. Он то и дело подмигивал мне и косился на дверь. Сперва я не понимал Васькиных сигналов. Но потом догадался. Как только мать отвернулась, я незаметно, со ступеньки на ступеньку, добрался до верха лестницы и выскочил на улицу вместе с Андреем и Васькой.
Первый раз за четыре дня я вышел на улицу, От резкого свежего воздуха защекотало в носу.
После тесного, душного погреба даже наш казенный двор показался мне просторным.
— Ну, ребята, смотри теперь в оба! — сказал Андрей. — Пройдем по Железнодорожной, по Воинской, оттуда в поле, а там видно будет. Если спросят — молчите… Отвечаю я.
На воинской платформе валялись трупы лошадей, деревянные ящики, бочки, цинковые банки. По железнодорожным путям были разбросаны четырехугольные тюки сена и грязные больничные бинты.
Васька, оглянувшись, схватил с земли обойму с патронами и сунул в карман. Андрей выковырнул палкой из грязи капсюль от бомбы.
— Брось его, — сердито сказал я Андрею. — Ведь он хлопнуть может.
— Дурной, зачем бросать? Соберем побольше — пригодятся.
Андрей соскреб ногтем грязь с капсюля, старательно протер его в пятерне и сунул к себе за пазуху.
— Пусть берет на свою голову! — сказал Васька и вдруг отскочил от Андрея в сторону. — Пусть берет! Вон Ванька тоже нашел, только не такой, а длинный, из красной меди. Пришел домой и положил на плиту. А отец его в это время ведра чинил. А капсюль этот как долбанет, аж вода из кастрюли шарахнулась, чертям тошно стало. Отцу ни за что пальцы поцарапало.
— Ну, и понимаете все вы, как я погляжу. Что я, не знаю, как с капсюлем обращаться?
— Стреляет он, вот что, — пробурчал Васька.
По Воинской улице мы вышли в степь. Под ногами хрустел хворост, трещал мусор.
В небольшой грязной яме мы увидели труп. Раздетый распухший человек лежал на земле лицом кверху. По щекам его и по лбу ползали мухи. Правая рука была отброшена наотмашь в сторону, а левая скрючена на груди, и казалось, что пожелтевший мертвец держался за грудь, как будто прижимал что-то к своему сердцу. В темные волосы его набилась серо-зеленая пыль. Череп был раздроблен.