Юношеские годы Пушкина
Шрифт:
Покачав головой, Степан Степаныч взял опять в руки замысловатую сказку и стал ее перечитывать сначала. Лоб его то и дело морщился, губы скашивались на сторону и бормотали что-то далеко не лестное для почерка автора.
Прошло пять минут, прошло десять, а автора все не было.
— Человек! — крикнул надзиратель.
Тот, однако, тоже куда-то отлучился: ничего рядом не шелохнулось. Фролов раздраженно ударил кулаком по столу.
— Человек!
Хлопнула отдаленная дверь, послышались поспешные шаги, и в комнату вместо «человека» влетел вихрем младший дядька Сазонов.
— Беда, ваше высокоблагородие!
Старый служака разом встрепенулся и был на ногах.
— Что там?
— Да в рекреационном-то зале тьма кромешная…
— Ну?
— Все лампы потушены, и такой содом… светопредставление, одно слово.
Глаза надзирателя зловеще засверкали…
— И Пушкин там же?
— Кажись, что вместе с другом своим Пущиным-с прошмыгнули.
— Га!.. Ну, голубчики-сударики!..
Еще на лестнице, за два перехода от рекреационного зала, до него донесся такой гвалт, что он счел нужным походный шаг свой обратить в беглый.
— Слава Богу! Мы все ждем не дождемся, полковник… — крикнул ему навстречу дежурный гувернер, Калинич, который с толпой дядек и сторожей-инвалидов стоял в нерешительности около дверей в зал. Двери были притворены, но, тем не менее, от долетавшего из-за них шума едва можно было разобрать свою собственную речь.
— Стыдно, Фотий Петрович, стыдно-с! — укорил подчиненного "полковник".
— Да я только вышел на минутку, как вдруг-с…
— Стыдно-с! Отчего не войдете?
— Да я вот посылал Леонтья, как старшего дядьку, зажечь там лампы…
— Ну?
— Отказывается…
— Что-о-о?!
Вперед выступил теперь сам старик обер-провиантмейстер и старший дядька Леонтий Кемерский.
— Не то чтоб отказывался, ваше высокоблагородие, — с достоинством заговорил он, — а думал, не вышло бы оказии… Ежели же оставить их так, — пошумят, пошумят да и уймутся.
— Трус!
— Георгиевский кавалер, сударь, не может быть трусом! — оскорбленно и гордо отозвался старик дядька, указывая на белый крестик, украшавший его грудь в ряду других крестов и медалей. — Не раз за царя и отечество кровь проливал. Но тут не враг какой, а большие детки, да и детки-то не простые, а дворянские: их пальцем не моги тронуть, а тебя они сгоряча да с ребячьей дури на свою же беду пристукнут…
— Ну и трус, значит! — нахально перебил его младший дядька Сазонов. — Ваше высокоблагородие! Дозвольте мне вести туда всю команду?
Благодаря своей необыкновенной шустрости и пронырливости Сазонов в короткое время успел расположить в свою пользу чересчур доверчивого и простого Фролова. Выказанное им в настоящем случае мужество особенно подняло его в глазах отставного воина.
— Мне сдается, Леонтий, — сухо заметил надзиратель, — что тебе пора совсем на покой, а на твое место найдется кто помоложе.
Сазонов окинул Леонтия торжествующим взглядом.
— Так прикажете идти, что ли, ваше высокоблагородие?
— Виноват, Степан Степаныч, — счел нужным вмешаться тут гувернер. — Ведь с молодежью этой инвалидам нашим нелегко будет управиться. А выйдет что, так ответственность на ком прежде всего ляжет-с? Мы с вами все же не первые спицы в колеснице…
Степан Степанович мрачно насупился, но отказался уже, по-видимому, от насильственных мер.
— Так вы полагаете капитулировать? — нехотя процедил он сквозь зубы.
— Осторожнее-с…
— Гм…
Он испустил глубокий вздох; потом разом раскрыл настежь дверь в рекреационный зал и по-военному зычно крикнул:
— Смир-но!
Когда же стоявший в непроглядном мраке зала гомон мгновенно затих, он спросил:
— Пушкин! Вы там?
— Здесь, — откликнулся из темноты голос Пушкина.
— Пожалуйте-ка сюда!
— Не ходи! — закричало несколько голосов. — Не пускайте его, господа!
— Я за тебя пойду, Пушкин! — вызвался бас с немецким акцентом, и на пороге появилась высокая, неуклюжая фигура Кюхельбекера.
— Что вам угодно, Степан Степаныч?
Не успел Степан Степанович еще ответить, как несколько таинственных рук с криком "Ты куда?" протянулось из темноты за непрошеным посредником, поймало его за шиворот, за что попало; в воздухе мелькнули его пятки и руки — только его и видели! Из темного зала грянул раскатистый хохот. Инвалиды и гувернер также не могли удержаться от смеха. Даже на строгих губах надзирателя на минутку заиграла улыбка.
— Так что же, Пушкин? — громко повторил он.
— Позвольте, братцы! Это уж мое дело! — заговорил Пушкин и вслед за тем протеснился вперед к начальнику.
— Так вот зачем вы ушли от меня? — укорил его тот. — Чтобы баламутить других?
— Не за этим, — просто отвечал Пушкин, — меня позвали…
— Кто?
— Извините, если умолчу. Позвали — я не знал для чего. Но раз я здесь, так не выдавать же товарищей: на миру и смерть красна.
Между тем в зале снова поднялся шумный говор, но уже говор спорящих:
— Нет, нет! Мы не согласны! — горланило несколько человек.
— Да ведь это, господа, наконец, глупо! — можно было расслышать голос Суворочки-Вальховского. — Пошумели — и будет. Зачем же еще доводить до неприятностей?
— Но теперь нас все равно накажут…
— Я объяснюсь.
Опять поднялось несколько протестов, но также бесполезно; около Пушкина из темноты вынырнула фигура Вальховского.
— Дозвольте нам, Степан Степаныч, разойтись по дортуарам, — начал он.
— Га! — произнес Степан Степанович. — А там вы, небось, опять набедокурите…