Юношеские годы Пушкина
Шрифт:
"Кстати о Пушкине: он пишет теперь комедию в пяти действиях, в стихах, под названием «Философ». План довольно удачен, и начало, т. е. первое действие, до сих пор только написанное, обещает нечто хорошее; стихи — и говорить нечего, а острых слов — сколько хочешь!.. Дай Бог ему успеха — лучи славы его будут отсвечиваться и на его товарищах".
(Пророческие слова!)
Ни «Фатама», ни «Философ» не дошли, однако, до нас, а "Игорь и Ольга", "Картины Царского Села" и, конечно, масса других еще замыслов так и остались в зародыше, без исполнения. Что «Фатама», впрочем, подобно «Философу», была начата и, во всяком случае, доведена уже до третьей главы, видно из тех же записок (от 10 декабря 1815 г.), где значится:
"Вчера написал я третью главу "Фатама, или Разум человеческий"; читал ее С. С. и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! Поутру читал жизнь Вольтера…"
Так, кажется, и видишь нашего школьника-философа, как он, пожимая плечами, с усмешкой говорит:
— Ну что ж! Порезвился, поразмял члены, а там опять за работу.
С. С, которому читал он свою поэму, был не кто иной, как Степан Степанович Фролов, надзиратель лицейский. Отставной подполковник, солдат аракчеевского закала с головы до пяток, Фролов в деле воспитания выше всего ставил строгую дисциплину. Если ему, в течение короткой бытности его в лицее, не удалось еще «приструнить», "вымуштровать" распущенных «мальчишек», то единственно потому (как уверял он, по крайней мере, сам), что "руки у него были коротки": что над ним стояли и временный директор, и конференция.
Слава Пушкина как первого лицейского стихотворца дошла, конечно, и до ушей Фролова. Но он не придавал ей никакого значения до тех пор, пока новое патриотическое стихотворение нашего поэта не затронуло в груди бравого воина сочувственной струны. 1 декабря 1815 года император Александр Павлович вторично вернулся из Парижа, и Пушкин по этому поводу написал свои известные стихи "На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году". Вспоминая, вероятно, свое собственное участие в знаменитом Кульмском бою, Фролов однажды совершенно неожиданно при встрече с Пушкиным выпалил в него его же стихами:
— Сыны Бородина, о кульмские герои,
Я видел, как на брань летели ваши строи…
Молодец мужчина! Отвел душу…
В редких порывах благосклонности к воспитанникам надзиратель удостаивал их отеческим "ты".
— Да у меня есть еще и лучше стихи, — не утерпел похвалиться Пушкин.
— Ну?
— Уверяю вас, Степан Степаныч.
— Тащи!
Ослушаться надзирателя — при его вспыльчивости — было немыслимо. Да, с другой стороны, молодому автору было и лестно, что суровый "сын Марса", ничего писаного, кроме рапортов, не признававший, заинтересовался его юношескими опытами.
— Слушаю-с, — сказал он и побежал за двумя окончательно им пересмотренными и перебеленными главами "Фатамы".
На другое утро Фролов, выстраивая лицеистов в ряды, чтобы вести их в класс, и только что прикрикнув на них: "Смирно!", вдруг обернулся вполоборота к Пушкину и как бы невзначай проронил:
— А дальше-то?
Пушкин понял сейчас, что речь идет о его поэме.
— Дальше еще не готово, Степан Степаныч…
— Ась?
— Не дописал.
— Вот на! Зачем же по губам помазали?
— Да некогда: лекции.
— Гм!.. А когда поспеет?
— Третья-то глава у меня вчерне тоже, пожалуй, написана…
— Ну, и прислать!
— Вы ничего не поймете.
— Что-о-о-с!? Да вы, молодой человек, забываетесь… Руки по швам!
— Каракуль моих не разберете.
— А! Не ваше дело.
Надзиратель обратился опять к остальным лицеистам, в рядах которых слышалось перешептывание.
— Но-с! Это еще что? Равняйсь! С левой ноги начинай… Кюхельбекер! Вы что? Ворон считаете? Где у вас левая нога?
Кюхельбекер отдернул выставленную правую ногу.
— Носки вниз! Вольным шагом марш! Раз-два! Раз-два!
Недаром Пушкин предупреждал Фролова, что тому не разобрать его каракуль. В рекреацию после ужина он был вызван лично на квартиру надзирателя.
— У вас тут сам черт ногу сломит! — было первое приветствие, с которым встретил его хозяин.
— Да я же говорил вам, Степан Степаныч, — отвечал Пушкин, с трудом удерживаясь от улыбки.
— Ась? Вот стул. Вот ваше чертово писанье. Извольте читать.
Пушкин уселся на указанный стул, раскрыл тетрадь и начал:
— "Глава третья…"
— Стой! — крикнул вдруг Степан Степанович так оглушительно громко, что Пушкин даже вздрогнул. — Человек! Трубку!
Стоявший на часах за дверьми «человек», т. е. сторож-инвалид, бросился со всех ног в комнату исполнить приказание. Набив начальнику свежую трубку, он повернулся было налево кругом, но был остановлен окриком:
— Куда? Ни с места!
Он замер, как статуя. Степан Степанович, пуская к потолку клубы дыма, более милостиво отнесся к молодому гостю с обычным лаконизмом:
— А сахарной воды?
— Нет, благодарю, — отвечал Пушкин так же лаконично.
— Чего стал? Но! — буркнул надзиратель на человека-статую, и тот как явился, так и исчез мгновенно.
Чтение началось. Пушкин вообще читал хорошо, а на этот раз еще особенно постарался. Действие его чтения на единственного слушателя тотчас сказалось. Сначала Фролов только «хмыкал», потом стал издавать одобрительные возгласы: "Эхе!", "Ишь ты! Поди-ка, на!", "Эк его, нелегкая!", наконец толкнул костлявой рукой колено молодого чтеца и прервал его:
— Постой минутку! Так, стало, это молодчик-то твой из взрослого человека да мальчик с пальчик стал?
Пушкин поднял глаза от рукописи, чтобы ответить. Но ответить ему не пришлось. Сидя лицом к входной двери, он за спиной начальника увидел вдруг на пороге Пущина, который делал ему какие-то телеграфные знаки.
— Виноват, Степан Степаныч… — сказал он и живо приподнялся.
— Куда? Нездоровится, что ли?
— М-да…
— Так капли?
— Благодарю вас… Я сейчас…
И, не слыша уже, что кричал ему еще вслед хозяин, забыв на столе и тетрадь, он выскочил вон.