Юношеские годы Пушкина
Шрифт:
— Верхним чутьем.
— Нет, нижним: через Сазонова! — перебил Тырков и, чрезвычайно довольный своей дешевой остротой, во все горло загрохотал.
Пущин переглянулся с тремя приятелями.
— Ну, что я давеча говорил? Сазонов — ужасный пройдоха! Одним уж выдал.
— А тебе жалко небось поделиться с нами? — спросил Броглио.
— Нет, сделай милость…
— Да у вас тут, пожалуй, ничего путного и не осталось?
— А вот, видишь, сколько еще яиц и сахару; рому же мы почти вовсе не тронули: подливали только для аромату.
— Эх вы, горе-лицеисты! Что, брат, Тырковиус, покажем им, как надо варить гоголь-моголь? — отнесся он к своему спутнику и хлопнул последнего по плечу с такой силой, что тот даже присел.
— Покажем! — молодцевато отозвался простоватый Тырков. — Заваривай!
…Прозвонил вечерний 9-часовой звонок, сзывавший лицеистов к ужину. Но в столовой не было еще ни души. Дежурный гувернер Калинич направился в рекреационный зал, откуда доносились гам и хохот.
Центром веселья оказался Тырков, которого посреди зала широким кругом обступили товарищи.
— Ай да Тырковиус! Ну-ка еще! — раздавались кругом одобрительные крики.
При входе гувернера произошло общее смятение, и все со смехом повалили в столовую, оставив посреди зала одного Тырковиуса. Тот, лихо подбоченясь и расставив ноги, посоловелыми глазами уставился на Калинича и щелкнул языком.
— Да вы здоровы ли, Тырков? — спросил гувернер, подозрительно всматриваясь в него.
— Покорнейше вас благодарю! — отвечал Тырков, во весь рот осклабляясь и отвешивая необычайно развязный поклон. — А ваше здоровье как, Фотий Петрович?
— Вы в самом деле, кажется, не совсем в нормальном состоянии, — еще более настоятельно заметил Фотий Петрович. — Я советовал бы вам теперь же идти к себе в камеру и прилечь.
— Без ужина? За что же-с это?
— Вы и так, кажется, лишнее перехватили…
— Ах нет-с, совсем даже не лишнее: чуточку только гоголю-моголю…
— То-то вот чуточку! Ступайте-ка, право, наверх к себе и не показывайтесь больше.
— Фотий Петрович, голубчик! — слезно уже взмолился Тырков. — Мне до тошноты есть хочется! Дозвольте поужинать с другими в столовой!
— Но обещаетесь ли вы вести себя скромно?
— Уж так скромно, Фотий Петрович! Сами знаете, как я скромен…
— Ну, Бог с вами! Только смотрите у меня!
Но, несмотря на свое обещание, Тырков, подзадориваемый за столом товарищами, продолжал выказывать такое «ненормальное» настроение, что Фотий Петрович счел наконец нужным послать за надзирателем Фроловым. Тот не замедлил явиться, и начался формальный допрос.
От лицеистов надзиратель ничего не добился; точно так же и прислуга сначала от всего отнекивалась. Но подвернувшийся тут Сазонов будто проговорился, что слышал кое-что от Леонтья. Потом, припертый к стене начальником, с тем же наивным видом поведал далее, что Леонтий отпустил, дескать, при нем на гоголь-моголь яиц да сахару, а его, Сазонова, хотел послать в лавочку за ромом, но он отговорился недосугом.
— Бога в тебе нет, Константин!.. — напустился на него Леонтий. — Яиц и сахару я, точно, каюсь, отпустил…
— Цыц! Молчать! — оборвал его надзиратель. — Вас обоих мы еще разберем; во всяком случае, тебе, Леонтий, не быть уже старшим дядькой да и не продавать тебе с нынешнего дня воспитанникам ни единого сухаря; слышишь? А кто был заказчиком у него, Константин? — обратился он опять к Сазонову.
Угрожающий ропот между лицеистами заставил Сазонова опять съежиться и отпереться.
— Виноват, ваше высокоблагородие, — пробормотал он, — ей-ей, запамятовал.
Фролов круто обернулся к лицеистам и заговорил так:
— Товарищество — дело святое, господа. Тех из вас, что не выдают зачинщиков, я не очень виню; но тех двух-трех, которые всему виною и которые, оберегая свою шкуру, прячутся за других — как прикажете назвать? Они — трусы, хуже того — изменники… Что-о-о-с? Дайте договорить. Да-с, изменники, потому что в свою беду втягивают весь класс, ни душой, ни телом не повинный. Верно я говорю, Пушкин, ась? — отнесся надзиратель к Пушкину, вероятно случайно, потому только, что тот стоял впереди других и что физиономия его еще прежде ему примелькалась. Но он попал как раз в цель. Пушкин выступил из ряда и признался:
— Верно, Степан Степаныч, и позвольте повиниться: я зачинщик.
— И я! и я! и я! — откликнулись за ним еще трое: Пущин, Малиновский и Дельвиг.
— Нет, Степан Степаныч, Дельвига я позвал, — вступился Пушкин, — вы его, пожалуйста, увольте.
— Гм… так и быть, ступайте, — решил Степан Степанович. — Всех вас, значит, сколько же: трое?
— Трое.
В это время протеснился вперед граф Броглио.
— Правду сказать, Степан Степаныч, и я в этой пьеске играл небольшую роль…
— Небольшую?
— Да, так сказать, выходную, и не с первой сцены, потому что несколько запоздал…
— Стало быть, вы, граф, не были первым зачинщиком?
— Не первым, но…
— Ну, и благодарите Бога. А вы трое извольте-ка идти под арест и ждать решения. Ты, Константин, отвечаешь мне за них!
На следующее утро в Петербург поскакал нарочный с донесением от Гауеншильда; а на третий день в Царское прибыл сам министр, граф Разумовский. Трем «зачинщикам» был сделан строгий выговор, а проступок их был передан на решение конференции профессоров. Решение состоялось такое:
1) Две недели провинившимся стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.
2) Пересадить их за столом на последние места.
3) Занести их фамилии в черную книгу.
Все три пункта были исполнены в точности. Две недели подряд, изо дня в день, наши три приятеля выстаивали молитву на коленях. За едой им были отведены самые невыгодные места в конце стола, где кушанье подавалось после всех; но так как, вообще, воспитанники рассаживались по поведению, то вскоре оштрафованные имели возможность подвинуться вверх. Относительно черной книги, которая должна была иметь значение при выпуске из лицея, мы скажем подробнее в свое время, в одной из последующих глав.