Юношеские годы Пушкина
Шрифт:
— Испужался?
— Испужаешься!
— А я бы, дяденька, нет! Я бы…
— Кто? Ты-то?
— Я! Это что ж опять?.. — спросил храбрый Митька вдруг изменившимся тоном.
Пушкин, слушая их, вместе с тем не переставал все время прислушиваться и в сторону своих сообщников. Хотя порывистый осенний ветер то и дело шумел и гудел в окружающих яблонях, но одно какое-то дерево в отдалении по временам сотрясалось от корней до последней ветки, как от сильной бури, и вслед за тем наземь слышно сыпался яблочный град, сопровождаемый сдержанными криками и смехом.
— Ой, прямо в спину!
— А мне в физию!
— Вольно же подставлять!
Крики-то эти, должно быть, и достигли слуха караульщиков.
— Никак грабят? — смекнул дядя Пахом. — Вылезай-ка живо, глянь.
— Батюшка угодник, выручи! — бормотал Митька. — Может, леший пошучивает…
— Да есть на тебе крест?
— Есть.
— Так никакой леший тебя пальцем не тронет. Ну да пусти меня вперед, что ли.
— Спасайтесь, братцы! — успел только крикнуть своим Пушкин, как на него с дубиной нагрянул уже Пахом.
— Один попался! Не уйдешь, брат… — говорил мужик-геркулес, сгребая своими жилистыми, словно медвежьими, лапами нашего тоненького лицеиста, как цыпленка, в охапку. — На, Митька, держи его… Вишь, мелюзга какая, а туда же — воровать! Мне бы других не упустить…
Митька оказался на деле также коренастым и крепким малым. Но, уступая ему в мышечной силе, Пушкин был несравненно ловче его. Плотно схватившись, они, как два опытных кулачных бойца, водили друг друга взад и вперед по площадке позади сторожки. Неизвестно, кто бы кого еще одолел, но тут долетел до них сдавленный вопль Пахома: "Митька, выручай!" — и Митька, насильно оттолкнув от себя Пушкина, бросился в потемках на выручку дяди. Пушкин не замедлил, разумеется, последовать за ним и поспел как раз вовремя, чтобы в свою очередь выручить одного из товарищей, с которым уже сцепился Митька. Но как храбро ни отбивался последний, как он ни брыкался, а был-таки уложен наземь рядом с дядей Пахомом, которого должны были держать остальные три лицеиста.
— Не замай! — ворчал Пахом. — Навалили все разом, черти…
— Так ты, стало быть, признаешь, что наша взяла? — спросил его атаман Броглио.
— Вестимо… чего уж тут… все бока намяли…
— Не троньте их, господа! Они ведь только свой долг исполняли. Но слушайте вы оба, — повелительно обратился атаман к двум пленным. — Вы не тронетесь с места, покуда мы не будем за забором. Понимаете?
— Понимаем, барин, понимаем…
— А мы на всякий случай заберем ваши дубины с собой. За забором найдете их. Это — раз. Второе: отнюдь не приносить никому жалобы.
— Уж этого, ваша милость, как вам угодно-с, не обещаем, — возразил Пахом. — Сучья-то на дереве, чай, все переломали, яблоки все порастрясли, а нам за то быть в ответе!
— Это верно, Броглио, — заметил Пущин, — за что же им и нравственно еще отвечать?
— Не мешайся, пожалуйста, не в свое дело! — коротко отрезал Броглио. — Вы выбрали меня, господа, атаманом — и извольте слушаться. Жалуйтесь, братцы, коли хотите, — отнесся он опять к караульщикам, — но предупреждаю вас: если с нас за это взыщут, то и вашим бокам несдобровать. Так и зарубите себе на носу. А теперь, господа, стройся! Налево кругом, марш!
Так блистательно окончилась знаменитая в летописях лицея "яблочная экспедиция". Остается только прибавить, что хотя Пушкин и не имел случая поживиться военной добычей — наливными яблоками, зато верный друг его Пущин братски поделился с ним своей долей.
Побежденные, однако, не убоялись сделанной им победителями угрозы. В следующее же утро Броглио был вызван на квартиру директора. Здесь его попросили в кабинет.
Перед Энгельгардтом, сидевшим в кресле за письменным столом, стояли два мужика: старик и молодой парень. Хотя накануне за темнотою Броглио и не разглядел своих двух противников, но теперь сразу понял, что это они.
— Стойте там, погодите, — сказал ему Егор Антонович, вполоборота делая ему знак рукой. — Ну, и потом что же, друг мой?
— Потом-с… — откашлянувшись, начал дядя Пахом и бросил исподлобья испытующий, сумрачный взгляд на молодого графа. — Зачал я их только этак дубасить, как с яблони-то, ровно леший, прыг мне на шею четвертый! Ошалел я; так под сердце у меня и подкатило… А он меня кулаком по башке еще здорово хлясь!..
— Ну хорошо, — с оттенком уже нетерпения перебил слишком обстоятельного рассказчика Энгельгардт. — Они вас обоих осилили?
— Как же, ваше превосходительство, не осилить, сами посудите…
— Хорошо. И чем же они кончили?
— Да кончили тем, что слово с нас взяли не вставать, доколе не выберутся, мол, из саду; а напоследок еще пообещали: коли жалиться станем — бока нам намять.
Егор Антонович обернулся к Броглио.
— Подойдите сюда, граф.
Слегка прихрамывая, тот подошел к столу. Директор взглянул на его ногу и спросил только:
— Вы узнаете, конечно, этих людей? Что вы скажете?
Броглио искоса окинул жалобщиков надменным взглядом и затем с холодною вежливостью ответил:
— Я не слышал начала, Егор Антоныч, и потому не понимаю даже вашего вопроса.
— Он! Он самый! — злорадно вскричал тут дядя Пахом.
— Он! Он! — как эхо загорланил за ним Митька.
— Какой он? — спросил Энгельгардт.
— Да атаман их, ваше превосходительство, — отвечал Пахом. — По голосу сейчас признал. Сам себя атаманом называл; да он же и мне тогда чертом на шею вскочил. Ну, сударь, кулаки же у тебя! Что наши мужицкие… Да не ты ли, батюшка, и соловьем-то щелкал?
— Я полагаю, граф, что вы не станете теперь напрасно отпираться? — заговорил Энгельгардт по-французски. — Вас узнали по голосу и по соловьиному свисту; вы и в играх с товарищами всегда бываете атаманом; вы со вчерашнего дня храмлете; вы вчера отлучались в город; ваш мундир, наконец, только что чинится портным Малыгиным, потому что на нем с вечера почему-то лопнуло несколько швов. Видите, сколько явных улик; довольно, я думаю, с вас?
— Вполне, — с поклоном отвечал граф-атаман. — Но далее, пожалуйста, не допрашивайте: сообщников своих я все равно не выдам.
— Я и не требую. В городе вас было вчера 9 человек. Все девятеро в течение недели не сделают ни шагу из стен лицея.
— Но нас было менее, Егор Антоныч.
— Я не прошу вас выдавать, сколько вас всех было; вы сами расквитаетесь меж собой. Вас же, граф, я попрошу спуститься на время в карцер. Я полагаю, что вы не найдете наказание слишком строгим?
Графу оставалось только опять учтиво шаркнуть.